Валерий Осипов - Факультет журналистики
— Товарищи! — в немом восторге перед трагичностью своего голоса закинула назад голову Светка и несколько секунд молча смотрела в потолок прямо над собой. — Мы решаем сейчас человеческую судьбу. На многие месяцы, а может быть, даже на годы вперед мы определяем сейчас жизнь человека, который три года учился вместе с нами. Когда Лев Толстой был зеркалом русской революции, он открыл законы диалектики человеческой души. Заглянем в душу Павла Пахомова. Что мы увидим там? Мы увидим там тоже диалектику души. Своеобразную, но диалектику — единство и борьбу противоположностей, переход количества в качество и, может быть, даже отрицание отрицаний. Передо мной выступала Изольда Ткачева, и она была абсолютно права, когда сказала, что на проблему Пахомова нельзя смотреть с одной точки зрения — исключить, мол, и все. Нет, на проблему Пахомова надо смотреть с двух точек зрения, то есть диалектически. Когда Лев Толстой…
— …был зеркалом русской революции! — хором крикнули из последнего ряда Боб Чудаков и Юрка Карпинский.
— Вот именно, — радостно подтвердила Светка, — когда он был им, он говорил, что в человеке все должно быть прекрасно…
— Это Чехов говорил, а не Толстой! — закричал Эрик Дарский.
— Не имеет зна-чей-ния! — снова завыла Светка надломленным голосом. — Тем более мы не должны исключать Пахомова из университета!
— Петунина, ты, как всегда, все путаешь, — степенно сказал Тимофей Голованов. — Речь пока идет не об исключении Пахомова, а об его персональном деле,
Светка махнула на групкомсорга рукой и сошла с трибуны.
— Кто еще просит слова? — спросил Тимофей.
— Дай скажу, — поднял руку Фарид Гафуров. — Я с места буду говорить. Не надо никакого персонального дела! Что мы, первокурсники, что ли? Почему нам должен кто-то приказывать? Хотя бы даже декан факультета?
— А я что говорил? — крикнул из последнего ряда Эрик Дарский.
— Надо голосовать, — кратко закончил свое немногословное выступление Фарид Гафуров. — Я против персонального дела.
— Рано голосовать, — возразил Тимофей, — еще не все высказались.
На трибуну поднялась Руфа.
— Я за персональное дело, — кокетливо качнув своей замысловатой прической, сказала Руфа.
— Доводы! — крикнул Юрка Карпинский. — Какие у тебя есть доводы?
— У меня нет никаких доводов, — близоруко сощурилась Руфа, — я за персональное дело без всяких доводов. Пахомов — прогульщик, его поведение бросает тень на всю нашу группу.
— А я против персонального дела! — яростно вскочила с места Галка Хаузнер-Кляузнер.
Вся пятая французская знала, что маленькая, худая и коротко стриженная Галка всей душой ненавидит пышноволосую и вообще пышную во всех отношениях Руфу. И поэтому никто даже не стал спрашивать у Хаузнер, почему она против. Причина была и так ясна. За три с половиной года, проведенных в одной группе, Галка ни разу и ни в чем не согласилась с Руфой. На любом собрании, на любом семинаре Галка всегда была против любых предложений и высказываний Руфы. Сердце невзрачной и щуплой Галки сжигала ненависть к красавице Руфе, и, собственно говоря, именно это прискорбное биологическое обстоятельство и было главной Причиной возникновения и закрепления за Галкой Хаузнер ее прозвища — Кляузнер.
— Хорошо, Хаузнер, садись, мы тебя поняли, — миролюбиво погасил возможный конфликт Тимофей Голованов.
Тимофей пытливо смотрел в список комсомольцев своей группы. Выступили по второму пункту повестки дня вроде бы все — против каждой фамилии у Тимофея был поставлен крестик. Оставалась только одна Оля Костенко. Ее-то Голованов и побаивался больше всего. Он знал, что Оля с ее богатым комсомольским опытом — все-таки делегатом всесоюзного съезда была — может в любую минуту повернуть собрание на сто восемьдесят градусов.
— Костенко, — напряженно спросил групкомсорг, — а ты почему молчишь? Ты за персональное дело или против?
Оля тихо спустилась вниз.
— Ребята, — начала она странным и каким-то непохожим на свой собственный голосом, — мы учимся вместе три с половиной года, но сегодня я будто в первый раз увидела некоторых из вас, и мне, откровенно говоря, стало как-то не по себе, как-то грустно сделалось на сердце. Ну почему мы каждый раз превращаем комсомольское собрание в судебное разбирательство? Ведь мы же не милиция и не прокуратура. Кто дал нам моральное право фабриковать персональное дело Пахомова как основу для его будущего исключения из университета? Ведь это уже получается не только персональное дело, а просто настоящее обвинительное заключение!
В шестнадцатой аудитории стало тихо-тихо.
— А во всем виноват ты, — повернулась Оля Костенко к Тимофею Голованову. — Это ты с самого начала дал собранию неверное направление. Ты как бы заранее предрешил судьбу Пахомова: деканат, мол, его все равно исключит, и поэтому нам, то есть комсомольскому собранию, остается только бумажку для деканата приготовить — протокол обсуждения персонального дела, на основании которого декан подпишет приказ об отчислении. Почему же ты оказался таким черствым человеком, Голованов? Ведь Пахомов считается твоим другом…
— Разговор сейчас идет не о том, кто кому друг, — надменно поднял вверх подбородок Тимофей, — а о персональном деле Пахомова. Говори прямо — ты за персональное дело или против?
— Ты так ничего и не понял, о чем я говорила, — тяжело вздохнула Оля Костенко.
Несколько секунд она молча и пристально смотрела на групкомсорга.
— Ну, ладно! — вдруг сделала решительное движение рукой Оля. — Придется, видно, Голованов, разговаривать с тобой на другом языке.
Она резко повернулась к аудитории.
— Товарищи комсомольцы, — бодрым и немного официальным голосом заговорила Ольга Костенко, — комсорг нашей группы Голованов сформулировал второй пункт повестки дня нашего собрания так: на какое число назначаем мы разбор персонального дела комсомольца Пахомова? В ходе обсуждения формулировка этого пункта изменилась, потому что мнения выступавших разделились — большинство. поставило под сомнение целесообразность персонального дела Пахомова вообще. Таким образом, появились, два. новых предложения. Первое: персональное дело Пахомова разбирать надо. И второе: персонального дела Пахомова разбирать не надо, или, говоря другими словами, такого дела начинать вовсе не следует. Правильно я говорю?
— Правильно, правильно! — загудела аудитория.
— Насколько я разбираюсь в правилах проведения первичных комсомольских собраний, — продолжала Костенко, — такое изменение первоначальной формулировки повестки дня Уставу комсомола не противоречит. — Она повернулась к Тимофею. — Вы не находите нарушения Устава в этом изменении, товарищ Голованов?
— Нет, не нахожу, — с достоинством ответил Тимофей.
— Ребята, — снова обратилась Оля к аудитории своим обычным веселым голосом, — а не кажется ли вам, что мы уже об, судили персональное дело Пахомова? Не формально, не в официально назначенный день и не в соответствии с заранее намеченной повесткой дня, а просто так, непроизвольно, в ходе естественного развития нашего комсомольского собрания? Ведь каждый комсомолец уже высказал свое мнение о Пахомове. Так зачем же нам заниматься формализмом и назначать какой-то особый день, когда мы уже имеем сложившееся мнение всей нашей группы о Пахомове?
В шестнадцатой аудитории повисла многозначительная тишина. Все поняли — что-то произошло. В затеянной Тимофеем громоздкой процедуре предварительного назначения дня собрания по персональному делу Пахомова образовалась какая-то трещина. Умная и опытная в комсомольских делах Оля Костенко сократила многоэтажный бюрократический «проект» групкомсорга Голованова до простейшего вида, до понятной и до конца ясной всем сути дела.
— Что же ты предлагаешь конкретно? — нахмурился Тимофей.
— Я предлагаю, — радостно начала Оля Костенко, и голос ее опять зазвучал так, как будто она собиралась сказать сейчас о чем-то самом главном в своей жизни, — я предлагаю исключить слова «персональное дело» из повестки дня нашего собрания вообще. Я предлагаю проект решения по второму пункту записать в такой редакции: комсомольское собрание пятой французской группы, обсудив поведение студента Пахомова, объявляет ему за неоднократное нарушение учебной дисциплины, пропуски лекций и семинарских занятий строгий выговор без занесения в учетную карточку. Комсомольское собрание пятой французской группы считает возможным ходатайствовать перед деканатом об оставлении Пахомова в числе студентов факультета журналистики. Комсомольское собрание пятой французской группы берет на себя ответственность за дальнейшую учебную дисциплину студента Пахомова и возлагает на всех членов группы контроль за исполнением этого решения, а также коллективно обязуется в том, что впредь студент Пахомов без уважительных причин не пропустит ни одной лекции и ни одного семинара.
