Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут
К шести часам! Сейчас — двадцать семь минут второго. Значит, надо продержаться четыре часа тридцать три минуты. Четыре часа тридцать три минуты! Вечность короче...
Генеральский автомобиль, стоявший на опушке леса, почти на виду у немцев, и почему-то не тронутый ими, вдруг подал признаки жизни. Бурцев, не торопясь, сел за руль. Тот берег точно ошалел. Забили оттуда из чего только возможно было: пушек, винтовок, автоматов, пулеметов. Однако Бурцев не спешил, точно стреляли не по нему. Вырулив на совершенно открытую прогалину, он неожиданно забуксовал в песке. Генерал вытер ладонью лоб. И вдруг Бурцев выпрыгнул из машины, заглянул под задние колеса, почесал затылок.
— Сукин сын! — выругался генерал.
Бурцев, так же не торопясь, возвратился к рулю.
И еще с большей медлительностью стал разворачивать машину. Немцы выходили из себя. Но пристреливаться стали точнее. И только тут машина, резко вильнув в сторону, дала полный ход.
— Ах, шайтан! Вот я ему задам, сукину сыну! —облегченно вздохнул Жолобов и после непродолжительной паузы, весь светясь изнутри, с какой-то особой теплотой сказал: — Вы не подумайте, что у него и в самом деле барахлил мотор. Это уж такой забубённый характер! Смотрите, мол, немцы, каков я сокол! Не вам, супостатам, меня на мушку брать...
— А может быть, — заметил я, — перед генералом в момент опасности захотел похвастаться. Выслужиться?
Жолобов поморщился, мои слова явно покоробили его.
— Парню семнадцать лет, — сказал он, — рос без отца и матери, воспитанник армии. Любимец всей дивизии. Дураков не полюбят, как бы они ни маскировались, — и уже другим тоном, скорее самому себе, чем мне, добавил с отеческой заботливостью: — Видели, как он перед девушкой держался? Джентльмен и только. Любовь зажглась в глазах, запеть соловьем хотел. Плевать ему на войну, и умирать такому недосуг, вон как щедра жизнь в нем.
Тот берег готовился к штурму. На понтоны усаживались солдаты. Стояла немая, давящая тишина.
Не отрывая глаз от бинокля, я следил за происходящим. Все кажется так просто: они и мы! Мы ждем, ждем их, ждем смерти, но верим, что устоим. Они не думают о смерти — они верят, что сильнее нас, и поэтому умирать должны мы... К берегу немцы приволокли древнего старика в холщовой рубахе, закатанных по колено штанах, видимо, лодочника. Столкнули его в лодку, качавшуюся рядом с понтонами. Со стариком сели два солдата. Тыча руками в нашу сторону, они что-то кричали. Старик взялся за весла. Неохотно и тяжело лодка отчалила. Спустя мгновение за ней двинулись понтоны.
Жолобов плотнее надвинул фуражку. В прищуре его глаз — суровая сосредоточенность.
— Возьмите, пожалуйста, каску, — предложил я.
— Она пригодится вам самому.
— Товарищ генерал...
— Лейтенант, она пригодится вам самому, — твердо повторил он.
Лодка и понтоны достигли середины реки. Оружие у немцев наготове. Отчетливо видны их лица, травянистого цвета мундиры, тупорылые каски. Лодочник, точно сама старость, горбился в лодке, медленно, с усилием греб. Немец, который был поближе к нему, толкнул в спину прикладом. В наших окопах защелкали затворы.
— Не сметь! — распорядился Жолобов.
Но я все-таки пододвинул к себе пулемет. Было условлено — огонь открывать по моему первому выстрелу. До головокружения хотелось курить. Уже слышалось хлюпанье воды, скрип весел в уключинах. Требовалось большое усилие, чтобы не дать очереди. И вдруг... Все произошло мгновенно. Старик не по годам проворно вскочил, взмахнул веслом и с силой опустил его на голову немца. Тот опрокинулся набок, выронив из рук автомат. Старик замахнулся на второго, но тот успел схватить его за ногу, и они вместе, перевернув лодку, плюхнулись в Березину. Минуту их не было видно. На понтонах вразнобой кричали немцы. Березина равнодушно несла свои мутные воды. И тут вынырнул старик. Немец не показывался. По старику с понтонов беспорядочно открыли огонь. Пули пузырили поверхность реки, взметая водяные брызги. Каким-то чудом старик упорно двигался вперед. Немцы, озверев, теперь стреляли все. А он плыл размашисто, равномерно, лицо заливала кровь, окрашивала воду. Старик плыл, плыл. Затем нырнул, и больше его уже видно не было.
— Вот он, русский человек! — скупо сказал Жолобов. — А вы говорите, выслужиться. Нет, Метелин, здесь нечто совершенно иное.
С того берега отчалила новая группа понтонов. Я открыл огонь. Тишина лопнула. Разорванная на клочки, застонала, как живая.
Наш берег ожил. Зенитные орудия прямой наводкой потопили несколько передних понтонов. Стоны. Барахтающиеся в реке люди. Справа и слева понтоны повернули обратно.
— Ура-а-а-а!
Горячая, как кипяток, радость обожгла сердце, забилась в висках. Пахло водой, сладкой, как мята, землей, горьким дымом. Оказывается, и правда, можно сделать многое. Только надо сильно захотеть, надо уметь взять себя в руки. Но немцы и не думали униматься. Выкатив к самому берегу пушки, они стали палить прямой наводкой. Казалось, вот-вот расколется земля. Она уже вся изрыта, как оспой, ни одного живого сантиметра.
И опять шли новые и новые, переполненные немцами понтоны. И опять атака их захлебнулась.
Истекло три часа. Не утихая ни на минуту, гремел бой. Как воздух необходимые нам зенитные орудия были выведены из строя. Убило командира зенитчиков. Цепь наша заметно редела.
До крайнего предела работавший и так сильно выручавший нас пулемет Коврова, выдвинутый на самую переднюю точку, замолчал в самый нужный момент; немцы были в ста метрах. Только Захаров еще держался по-прежнему. Огонь из его цепи не утихал. Петин и Русанов тоже что-то все реже давали о себе знать.
— Метелин, проверьте, почему молчит Ковров, — попросил Жолобов и сменил меня у пулемета.
Я почти без труда добрался к Коврову. Его окоп разворотило снарядом. Огромное распластанное тело командира придавило сверху пулемет. Поодаль, отброшенный взрывной волной, лежал мертвый боец. Осторожно приподняв большую и тяжелую голову Коврова, я отряхнул с лица прилипшие комочки песка и земли. Изо рта и уха сочилась кровь, на виске зияла рваная рана. Я отстегнул флягу, промыл спиртом рану и испачканные кровью губы. Ковров открыл глаза. Мгновение казалось, они выпрыгнут из орбит от какого-то внутреннего ужаса. Потом он улыбнулся: узнал меня.
— Ты что же, брат? — спросил я.
— Не серчай, лейтенант, на меня за коломбину. Это я одурел от злости, — почти совсем пришел в себя Ковров и вдруг весь налился кровью, движением глаз указал на реку: — Немцы!
Понтон был у берега.
Торопливо, кое-как высвободив пулемет, я выпустил очередь. Только бы не дать им высадиться. Только бы не дать. По нашему окопу брызнула пулеметная дробь. И тут, как с неба, к нам вдруг спрыгнула Каталина. А в окопе и без нее повернуться негде. На Каталине поверх платья захаровская гимнастерка, подпоясанная солдатским ремнем, длинные рукава закатаны.
— Я боялась за вас... — горячо шептали ее губы. — Боялась.
— Забинтуйте Коврову голову! — крикнул я зло.
На красивом лице Каталины густые черные брови
сошлись в одну линию.
«Она боялась за меня». Я и в самом деле вел себя неосторожно. «Что это — смелость или глупость?» — подумал я, хотя знал, что это был страх.
У окопа, в котором остался Жолобов, разорвался снаряд. За дымом ничего нельзя было разобрать. Там все безжизненно молчало. Неужели генерал убит?..
— Стрелять умеете? — спросил я Каталицу. — Вот так, смотрите сюда. Смотрите, пожалуйста! Крепче держите...
Два понтона, которые минуту назад, казалось, были далеко от берега, теперь держали курс к участку, где молчал Жолобов. Опрометью я бросился туда. Бежал со всех ног, не пригибаясь. Еще издали увидел развороченный бруствер, опрокинутый пулемет и валяющуюся генеральскую фуражку с красным околышем. Жолобо-ва я заметил не сразу. Генерал как из-под земли вынырнул мне навстречу. Оглушенный взрывом, он прилаживал пулемет.
Но немцы успели воспользоваться замешательством. Метрах в трехстах, ближе к роте Петина, высадились на берег. Они тут же с ходу выбили из переднего окопа наших солдат и стали зарываться в землю. Оживший пулемет Жолобова прижал их, но достать до них было трудно. В роте же Петина неожиданно все смолкло. К немцам пробился еще один понтон. Теперь окончательно все проиграно. «Что же это молчит Петин?!» И тут вдруг я увидел его. Без оружия, с поднятыми вверх руками бежал Петин к немцам. С Петиным его два бойца. На берегу, по всей нашей обескровленной цепи, точно оборвалась струна — всех сковало оцепенение. Ни одного шороха. И вдруг чей-то душераздирающий вопль:
— Соба-ки!..
Со всех концов по перебежчикам хлестнули выстрелы. Один боец, бежавший за Петиным, прошитый очередью, упал замертво. Петин ускорил бег. Со вздернутыми руками, крошечный, неправдоподобно, безобразно раздутый, точно его, как резиновую камеру, накачали воздухом, он что-то кричал немцам. Те в свою очередь что-то кричали ему. Петин и его второй спутник — уже около них. Спрыгнули в окоп. И тут два, один за другим, оглушительной силы взрыва сотрясли воздух. Встало облако желтой пыли и бурого дыма. Выскочив из окопов, кинулись вперед вслед за командиром бойцы из роты Петина, не дав никому опомниться. Штыками сбросили всех уцелевших и перепуганных немцев в Березину.
