Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]
— Урядничек… сбил с ног и не поздоровкался…
«Отец», — узнала Варвара. Что-то звонко стукнуло и, шурша, покатилось по полу. «Должно, насека». Отец тихо и сердито выругался. Потом его не стало слышно. Не слышно было и Василия.
— Вы чего тут: подрались, что ли?
Голос отца — уже от двери, «Наверно, курит» (он всегда курит у двери, хотя весь дым идет в хату). Василий нервно забарабанил по столу пальцами.
— Да ну его… такая скотина! Я уж говорил… — Василий, как видно, повернул голову, и его почти не стало слышно. Варвара ухом прильнула к щели. — Ничего не выходит с ним. С ним, оказывается, никогда не договоришься, не втолкуешь ему… А-а, к чертовой матери! Завтра призови его в атаманскую и арестуй. Скажи, мол, по приказанию станичного атамана. Отправим его в станицу, там с ним по-другому поговорят.
— Да чего с ним было язык без толку околач… — отец хрипло закашлял, — рази ж он послушает? Ему кол на голове теши — он причухается и будет стоять. Идоловы русапеты… — Половицы подле горничных дверей заскрипели. Варвара, бледнея, отшатнулась. О ведро — у двери, на скамье — со скрежетом загремела кружка. — Идоловы русманы… Урк, урк!.. — громко глотал он воду. — Понасели тут, да еще и земли им подавай!..
Варвара подошла к кровати, тихонько улеглась и прикинулась спящей.
Филипп, позевывая, вышел за ворота. Непослушной спросонок рукой расправил ожерелок. Пощурился на яркое, в полнеба, пожарище. День разгорался тихий, ведреный. Солнца из-за бугра еще не было видно, но крест на церкви уже горел золотистым пламенем. Над садами крикливо роились грачи. Строя себе летние квартиры, они шмыгали по всем закоулкам, подбирали палочки, солому, куски глины — и все это тащили на вербы. Из труб валил пахучий кизячный дым; по соломенным крышам он стекал в улицу, затоплял ее сизым клубящимся потоком. Филипп покрутил в руках вилы, помурлыкал какую-то без слов песенку и зашагал к речке.
На берегу, против двора, курилась куча навозного перегара. Филипп осмотрел ее, потрогал вилами и подошел к спуску. Над парной, еще дремавшей речушкой, с желтыми на косах отливами, стоял туман. Филипп поднял комок и бросил на середину. Комок будто привскочил на мгновенье и медленно стал погружаться. К берегу заторопились волнистые, неровные круги. Филипп поплевал на руки, придвинулся к куче и, расправляя отяжелевшие за ночь плечи, заработал вилами.
«А какие же сволочи, — вспомнил он про вчерашний разговор с Арчаковым, — пожалуют чином подхорунжего. Эк ведь хитрецы! Нашли чем примануть. Много вам дураков. Думают, как они сами, — за чины душу продам. Пошли вы…» Мысли его тут же переметнулись на Варвару. Он представил ее смятое, осунувшееся лицо и поморщился. «Надо будет встретить ее. А то я погнул через колено, дуриком. Хоть узнать, как и что».
Он до боли прикусил себе губу, вспомнив про свой глупый в позапрошлом году поступок. Когда он приезжал на побывку, Варвары дома не было. Говорили, что ее увезли к какой-то бабке. Филипп собирался поехать, разыскать ее, да так и не выбрал времени: ныне одни друзья утянут погулять, завтра — другие. Дома пробыл всего лишь несколько дней. Когда уезжал, на имя Варвары оставил трогательную записку со своим временным адресом. Передать записку попросил сестру Андрея-батарейца. Он не подумал тогда, что записка эта может не попасть Варваре. А оно так и получилось. Сестра Андрея ревновала его к Варваре и записку припрятала, как об этом Филипп узнал только теперь. Вся эта история кажется глупой, но это было так. После рассказа Семена голова у Филиппа малость прояснилась, но застаревшая внутри боль стала еще острее.
Досадуя на себя, Филипп швырял навильники. Из развороченной кучи шел густой пар. В носу едко щекотало, но дышалось легко. При каждом взмахе с вил соскакивали пудовые куски. Филиппу стало жарко. Взмокшая рубашка прилипла к лопаткам. Лицо раскраснелось. По щекам струйками бежал пот, покалывал глаза. Филипп в ожесточении не чувствовал этого, и ему все казалось, что куча уменьшается слишком неспоро. Он нажал на вилы ногой, напряг все силы, выворачивая, и под чириком вдруг хрустнуло. У Филиппа дрогнули и разжались руки. «Что я наделал!» Медленно, как бы желая отдалить беду, вытащил вилы-четырехрожки; крайнего рожка не было. Филипп вздохнул, «Отец теперь со света меня сживет: это ж его любимые». Как напроказивший ребенок, он поднял рожок и приставил его к месту. Но едва отнял руку, рожок снова упал.
За речкой заговорила наковальня, торопко и голосисто. Филиппа осенила мысль: «Пока отец придет, мне их дядя Яша обделает, будут новые». Он глянул через ворота во двор — там никого не было видно — и берегом, пригибаясь, помчался к переходу.
Яков Коваль, с засученными по локоть рукавами, сутулый, вечно спешащий на работе, одной рукой раздувал мех, другой подгребал в горне. Кроме него, в кузне никого не было. Филипп перепрыгнул через порог и сунулся прямо к горну. На углях кучей лежали проржавленные пики времен Севастопольской кампании: у какой был отломлен нос, у какой — трубка…
— Ты что, с ума спятил? Где этой дряни понабрал?
Яков оскалил большие редкие зубы:
— Небось спятишь! Я еще в постели лежал — ко мне примчался полицейский. «Вот, говорит, тебе пики; атаман приказал, чтоб к вечеру они играли, блестели и сами краснопузиков кололи».
Филипп заржал, хлопая Коваля по гулкой спине (она была у него так просушена, что гудела как бубен).
— Дураки, дураки! Пошли к черту! Давай скорее вилы оправь! — И, схватив клещи, начал из горна вышвыривать пики.
Коваль почесывал спину — в том месте, где прилег кулак Филиппа, зудело, — смотрел, как к дверям и под ноги летели розовые, брызгающие окалиной полосы.
— Ты, дружок, не очень храбрись. А то ты храбрый, где не нужно. На меня атаман уж составил протокол. Вот чегой-то замолчал. Теперь он взбеленится не так. А чего у тебя? Рожок отломил? Обрадовался, парень… Ну-к, дуй — живей! — И цепкими руками сбросил с держака вилы.
Он суетился подле горна, сверкал вылощенным фартуком, а Филипп, пошумливая мехом, хитро улыбаясь, рассказывал о том, что его повышают в чине, скоро он будет «ваше благородие». Наденет белые погоны и будет командовать сотней. Якова возьмет к себе в денщики: вычистить сапожки, подать вина… Хватит работенки! А коли что не так — святым кулаком да по грешному рылу.
— В денщики-то ничего, — Яков пристукивал молотком и зарумянившимся носом водил почти по наковальне, — это ладно. Как-нибудь совладаю. Только вот оружие как же… Кто же будет делать тогда? Воевать с чем же?.. Отберем у красных? Хотя верно, казаки — народ шустрый, они и на кулаках будут воевать.
Когда Филипп вернулся на берег, Степан Ильич был уже здесь. Горбясь у воды, он докапывал последнюю приступку (спуск тут хоть и низкий, но крутой, и брать воду было неудобно). Старик увидел Филиппа и вскинул из-под берега бороду:
— Куда это мотался?
Филипп поскорее сунул вилы в навоз: хоть немножко замазать, а то слишком новые.
— Да туг… Яшка приходил за водой… покурить кликнул.
— Соскучились! Праздник вам! — забурчал Степан Ильич. — Поскорей раскидывай. А то уж вон где солнце, а мы все чухаемся.
И Филипп зарылся в кучу.
А через час Захарка, в короткой рубашке и засученных штанишках, перебирал по кругу ногами, пыжась, тянул быков. Быки грузно проваливались по колено, распускали пузырями слюни, мяли навоз, сбивая его на край. «Цоб ты, рябой, куда лезешь, — пищал Захарка, — сладко тебе там!» Степан Ильич подталкивал быков держаком вил, не разгибая спины, ходил сбочь круга, выравнивал край. Филипп двумя ведрами таскал из-под берега воду. Густым дождем обливал круг, брызгал на быков. Под ноги быкам вместе с брызгами ложилась радуга. Чавкая ногами, быки сминали одну, но тут же появлялась другая. Иногда Филипп, смеясь, обдавал дождем и Захарку. «Не дури, братушка, — ежился он, — холодно. Чего, как маленький…» Но холодно Захарке не было, он притворялся. Горячее солнце было уже высоко. В застывшем прозрачном зное утопали вербы, хаты, палисадники. Через бугор, сверкая струйками, переливались воздушные волны. На кургане спал лопоухий, чуть видимый ветряк. Короткие от плетней тени зыбились в улице. Отирая лицо ладонью, Филипп заметил, как из-за амбара вынырнула женщина. Нетвердой походкой она шла по бездорожью, не разбирая кочек и спотыкаясь. Синяя в черных крапинах юбка широко размахивала складками. Один конец платка был у подбородка, другой — почти на затылке. «А ведь это Варвара, — узнал ее Филипп, — что это с ней?»— И от недоброго предчувствия ворохнулось в груди.
Варвара поправила платок и, боязливо озираясь, свернула к берегу. Филипп бросил ведра, одернул засученные штаны и поспешил навстречу. Она несмело подошла к нему, и он испугался ее растерянного лица. Под глазами — синие густые дуги; глаза мутные, заплаканные; когда-то пухлые губы теперь тонко обрезались и чуть заметно вздрагивали. «Эк ты, девка… здорово захирела», — подумал он и, стараясь ободрить ее и себя, развязно спросил:
