Юрий Смолич - Рассвет над морем
Машина тронулась, сразу набрала скорость, и свежий соленый ветер овеял тела измученных людей.
Ночь была темная, безлунная, тучи громоздились на небосклоне, одинокие звезды там и сям проглядывали среди облаков и снова исчезали, проглоченные черными космами туч.
С площади машина повернула на Екатерининскую и понеслась по ней полным ходом. Промелькнул Театральный переулок, Дерибасовская, Греческая, Полицейская. Машина все увеличивала скорость — кварталы мелькали один за другим.
Измученные арестованные не в силах были стоять на ногах, они повалились на дно кузова и, когда машина подскакивала на ухабах, накатывались один на другого, причиняя друг другу мучительную боль. Охрана — деникинские офицеры и французские контрразведчики — плотным кольцом облепили борта машины. У каждого из охранников в руках был пистолет.
Машина мчалась, и темный, заснувший город мелькал с обеих сторон; быстрыми, пугливыми тенями пробегали контуры знакомых домов. За Рыбной грузовик, чуть не опрокинувшись на крутом повороте, завернул возле Привоза. Слева встало уже очертание массивного здания вокзала.
За вокзалом, вдоль железнодорожной линии, светились шеренги ярких фонарей. Там, за вокзальными корпусами, на пригородных линиях, жизнь не замирала ни днем, ни ночью — даже после комендантского часа. Пронзительно засвистела «кукушка», и сквозь грохот мотора грузовика было слышно, как грохотал буферами из конца в конец, останавливаясь, железнодорожный состав.
— Нас, кажется, везут в тюрьму… — прошептала Жанна.
Действительно, это была дорога в тюрьму: миновать станцию, Чумку, и за предместьем Сахалинчик — тюрьма. Жанна шептала совсем тихо, но ее шепот услышали остальные товарищи. Надежда затеплилась в сердце каждого: стало быть, не на расстрел, а пока в тюрьму. А в тюрьме…
А в тюрьме была надежда: товарищи не оставят, они сделают все, чтобы освободить, поднимут рабочие дружины, произведут налет, наконец — восстание…
Однако машина круто повернула влево.
Нет, не в тюрьму…
Внезапно сильный почти штормовой ветер налетел с моря. Холодный и пронизывающий. Весна уже шла, но и зима еще не хотела отступать.
Жанна полулежала, прислонившись спиной к кабине. Позади она видела черные контуры города. Они удалялись. Маячил лишь шпиль какого-то высокого, многоэтажного здания. Удивительная вещь: в этом доме, высоко вверху, может быть на седьмом или восьмом этаже, под самым шпилем, кто-то еще не спал, а может, проснулся рано и встречал наступающий день труда и борьбы. В темном очертании высокого дома в верхнем этаже светилось одно окно. Ярко освещенный прямоугольник как будто повис в воздухе — черное очертание дома сливалось с темным, покрытым тучами небом.
Машина пролетала квартал за кварталом, уже контуры города исчезли давно, а яркий прямоугольник освещенного окна все висел и висел между небом и землей — словно город смотрел единственным своим окном и не мог оторвать своего взгляда от черной машины, летевшей во мраке ночи неведомо куда.
Кто жил в комнате за этим окном?
И вдруг Жанне припомнилось другое окно — тоже вот так ярко освещенный прямоугольник высоко, на шестом этаже, в Москве, на Чистых прудах. За этим окном была комната ее друга. И Жанна, простившись с другом, когда выезжала сюда, на Украину, в одесское подполье, вышла на улицу ночью. Она попросила не провожать ее. Она шла и все оглядывалась на дом. И окно все светилось и светилось — будто посылало ей прощальный дружеский привет, желая счастливого пути.
Комната друга вспыхнула ярким фейерверком в сознании Жанны — каждая мелочь, каждая деталь. Большой литографированный портрет Ленина на стене, над письменным столом — фотография пожилой женщины, матери жениха, карточки невесты — Жанны… а вот и черты любимого друга…
Машина снова повернула, и прямоугольник между небом и землей — уже маленький, но все еще яркий — вдруг сразу исчез.
Может быть, это было последнее освещенное окно, которое видела в своей жизни Жанна.
Жак шепотом сказал ей:
— Жанна, нас все же везут на расстрел…
— Возможно, — прошептала Жанна. — Прощай, милый Жак…
— Прощай, Жанна… Хороша твоя страна — Франция, хороша и наша Россия…
Он придвинулся плечом к плечу Жанны, и Жанна ответила ему так же, как совсем недавно, — нет, это было уже очень, очень давно, — когда она прижалась плечом к плечу серба Славка.
Машина неожиданно остановилась. Товарищи снова накатились друг на друга. Абрам застонал — ему в контрразведке сломали ногу.
— Мужайтесь, товарищи!.. — послышался шепот юного Витека.
Охранники один за другим стали прыгать через борт кузова.
— Гаси фары! — приказал старший офицер, выскакивая из кабины.
Фары потухли. Светлая полоса впереди машины исчезла. Наступила черная темень, только вспыхивали и гасли карманные фонарики конвойных.
— Поднимайсь! — прозвучала команда.
Товарищи стали подниматься.
Глаза понемногу привыкали к темноте, и стала чуть видной местность вблизи. Машина остановилась под высокой каменной оградой. С противоположной стороны, дальше, за трамвайной линией, тоже поднималась высокая каменная стена.
Алексей узнал:
За стеной — еврейское кладбище.
Витек звонким молодым голосом крикнул:
— Господа убийцы! Вы недогадливы: ведь все мы — атеисты…
Несколько белогвардейских офицеров и французских контрразведчиков набросились на него.
Тогда великан Славко ударил одного палача головой в грудь, другого ногой в живот. Охранники набросились и на него, но он скинул их со своих могучих плеч и рванулся в сторону.
— Стой! Держи!..
Но Славко прыгнул в темноту — прочь от стены.
Загремели пистолетные выстрелы, вспыхнули фонарики, но слабый их свет вырывал из тьмы расстояние не более чем на пять шагов, а дальше темнота становилась еще чернее.
Славко сразу исчез в темноте.
Алексей и Максим тоже рванулись было бежать, но охранники уже сомкнули кольцо, и сразу несколько человек схватили каждого из них.
Звонкий голос Витека снова прозвенел в ночи:
— Смерть оккупантам! Да здравств…
Охранники кучей навалились на него и заткнули ему рот.
Разозленные тем, что один бежал, охранники начали озверело избивать всех. Втроем-вчетвером они бросались на каждого из беззащитных, связанных людей, били их кулаками, рукоятками пистолетов, прикладами винтовок. Когда кто-нибудь падал, его не поднимали, а просто топтали и кололи штыками.
В темноте ночи раздавались выкрики:
— Народ отомстит!.. Будьте прокляты!.. Да здравствует восстание! Ленин бессмертен!
Голос Жанны был последним:
— Да здравствует революция!
Потом в ночной темноте один за другим прогремело несколько выстрелов: растерзанных людей пристреливали на земле…
На рассвете, спеша из Сахалинчика на работу, рабочие консервного завода увидели на пустыре перед кладбищем трупы. Убитые были страшно изуродованы — опознать их можно было только по остаткам одежды.
Жанну Лябурб узнали по ее черным кудрявым волосам с белым клоком у правого виска…
6Утром четвертого марта около морга, где лежали тела замученных, собралась толпа.
Рабочие с заводов на Пересыпи пришли колоннами. Каждая колонна несла десять венков.
Организованно прибыли студенты университета. Они тоже принесли десять венков.
Народ стекался со всех улиц.
И снова венки, венки, венки…
Конная и пешая полиция окружила толпу. На грузовиках прибыли французские и белогвардейские контрразведчики. В кузовах машин поблескивали пулеметы.
Перед многотысячной толпой появился начальник морга. Он сообщил, что морг пуст. Трупы ночью украдены…
Ночью к моргу подкатила машина контрразведки. Сторожа, не желавшего выдать тела, белые офицеры тяжко избили. Забрав трупы, контрразведчики скрылись.
Но в толпе уже появились люди, которые проживали поблизости от кладбища, и рассказали, что контрразведчики тайно ночью зарыли трупы в братской могиле на православном кладбище.
И толпа двинулась к кладбищу.
Тысячи людей двигались медленно, молча и торжественно, как на похоронах. Гробов не несли, но несли цветы и венки. Покойников не было, но люди шли убитые горем, как на похоронах. Это были действительно похороны, хотя и никого не хоронили.
Процессия растянулась на несколько кварталов. На тротуарах с обеих сторон ее эскортировала полиция — пешая и конная. Сзади с глухим грохотом двигались грузовики, и дула пулеметов были направлены людям в спины. Из пулеметов в любую минуту могли открыть огонь.
Люди несли цветы и венки в честь, тех, кто погиб за народ. Люди болели сердцем за безвременную трагическую гибель других людей. И в этой сердечной боли, в этом глубоком чувстве проявлялось прежде всего единомыслие живых с погибшими. Многие даже не знали фамилий убитых; людям не были известны имена, но люди знали, за что погибли и кто погиб.
