Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
И все стоявшие доверчиво с ножницами у проволоки вдруг упали, может быть по чьей-нибудь команде, — мысль отказывалась думать, что все они подстрелены так же, как несчастный Ашла.
— Ашла убит! Вы видели? — подскочил снова к Ливенцеву Ковалевский. — А они, мерзавцы, уверяли…
Ливенцев понимал, что «мерзавцы» — это артиллеристы.
Ковалевский кусал себе губы; лицо его перекосилось, когда он кричал Ливенцеву:
— Капитан Пигарев должен был идти со второй ротой, — где он? Вы видите? Убит?
У Ливенцева зрение было острее, — он присмотрелся. Он ответил неуверенно:
— Кажется, это Пигарева ведут двое…
— Ранен? Значит, ранен? Я тоже вижу: ранен!
— Все трое легли в яму… в воронку!
— Ранен? Кто же будет руководить атакой? Э-эх!.. Э-э-эх!.. Надо задержать четвертую! Не подготовлена атака!
И Ковалевский кинулся в блиндаж к телефону.
А Ливенцев увидел, как над жидкой ползучей цепью подходившей согнувшись, как бы на четвереньках, третьей роты лопнула шрапнель, — австрийская, с розовым дымом. Через несколько секунд другая, третья…
— Заградительный огонь это называется, — сказал опытный подпрапорщик Котылев своему ротному.
— Заградительный? Откуда?
— Оттуда, с дистанции…
— А что же наша артиллерия зевает?
— Наша все-таки кроет, — сказать нельзя… Если бы всегда так!
Ливенцев поглядел на Котылева, — у него был серьезный, как обычно, деловой вид, — только глаза шире и густые темные брови выше.
Вторая и третья роты ползли вперед небольшими кучками — по пять-шесть человек, и у проволоки шевелились лежачие.
Из блиндажа выбрался Ковалевский. Он был спокойней на вид. Ливенцев подошел к нему сказать о заградительном огне австрийцев.
— Сколько вы насчитали разрывов? — спросил Ковалевский очень живо.
— Семь… вот восьмой… девятый…
— Жидко… Но все-таки живы! Ведь наши все время бьют по гребню, и какой результат гнусный!.. А Пигарев жив и не ранен… Сейчас получил от него телефонограмму. Залег в воронке. Четвертую роту он догадался оставить в окопе первой… Потери большие, но режут проволоку… Может быть… Все зависит от артиллерии… Но ведь нет, — нет ни одного попадания против нашего фронта! Нет. Вы видите?
Действительно, снаряды рвались где-то сзади, левее, ближе к той стороне, откуда наступал невидный отсюда полк Дудникова. Получалось такое впечатление, будто артиллерия вся, сколько ее есть, работает на тот полк, а этот, полк Ковалевского, обрекает на расстрел у широчайшего поля проволоки.
И когда Ковалевский кинулся к наблюдателю, подпоручику Пискунову, сидевшему в окопе, Ливенцев его понял: он сделал бы то же самое на его месте. Он сделал это и теперь не из подражания, — подскочил к окопу вслед за командиром полка и увидел то, чего никак не ожидал увидеть: подпоручик Пискунов, скорчившись, лицом вниз, лежал на дне окопа.
— Что с ним такое? А? Разве к нам долетают пули? — кричал Ковалевский.
Пискунов не поднял головы.
— Разрыв сердца, что ли?
— Это они от испугу, ваше всокбродь, — объяснил один из связных.
— Ка-ак от испуга?.. А ну, вытащить его сюда, ко мне!.. Че-ерт! Что это такое?
Пискунова подняли двое, схватив его под мышки. Лицо его было в грязи, белые глаза едва ли что-нибудь видели ясно. Если бы его не поддерживали, он едва ли мог бы и стоять, — он обвисал как-то всем своим хлипким телом на руках двух крепких парней из десятой роты — Осмальчука и Швачки.
— Вы что это… поручик, а? — зыкнул на него Ковалевский.
Губы Пискунова шевельнулись беззвучно. Он что-то сказал, но совершенно ничего не было слышно из-за гула и треска разрывов.
А Ковалевский кричал уже не ему, а одному из своих связистов:
— В око-оп его!.. И если он опустит голову ниже бруствера, бей его по голове прикладом!
Пискунова увели, а Ковалевский кричал уже Ливенцеву:
— Вот какого наблюдателя нам дали, сукины дети!
И потом тут же тому связному, который стоял в окопе рядом с Пискуновым:
— Передай на его батарею, что ни одного разрыва против нас нет… что я спрашиваю, куда они стреляют? Если в небо, то для нас это не нужно, скажи!
И вдруг он повернулся к Ливенцеву снова:
— А наши отстреливаются там, не видите?
Трудно было бы различить в сплошном орудийном реве примешанные к нему слабые выстрелы из винтовок на слух, — это можно бы было определить, только внимательно присмотревшись. Ливенцеву показалось, что кое-где иногда стреляли, — по бойницам очевидно, больше не по чем было стрелять, — но стреляли из задних кучек.
— А передние ряды? Я не вижу, чтобы отстреливались передние! — кричал Ковалевский.
— И я их не вижу! — кричал ему Ливенцев.
— Но ведь это же черт знает что! Я передал в штаб полка, что проволоку режут, а они, может быть, только лежат под проволокой, а? Где поручик Одинец, — не различаете?
Видны были только все одинаковые, желтошинельные, маленькие, слабо копошащиеся местами, а местами совсем неподвижные; как можно было различить среди них поручика Одинца?
— Если он убит или тяжело ранен… а?.. А у Пигарева какой может быть кругозор в его яме?
Внимательно и довольно долго глядя в бинокль, он вскрикнул вдруг:
— Сто! Сто, не меньше!
— Чего сто? — не понял Ливенцев.
— Сто проволок, проволок сто, не меньше, перерезать надо, чтобы сделать один только проход! Вы представляете?.. Сто раз можно быть убитым за это время!.. Подлецы! Пожалели снарядов на такое важное дело!.. Позици-онная война, а не маневренная, нет! А они… Они бы мне лучше проходы в проволоке сделали, — только, ничего больше… Идиоты!
И точно для того, чтобы доказать, что он прав, там, на гребне, на бруствере, показались один за другим десять, — ровно десять, — это ясно видел и сосчитал Ливенцев, — австрийцев и стали, как на ученье, в шеренгу, винтовки у ноги. Потом они очень четко и согласно, как по команде, взяли на изготовку, потом на прицел и совершенно спокойно, обидно спокойно, начали расстреливать на расстоянии каких-нибудь ста шагов от себя ряды первой роты.
— Это что-о? Что это? — дико выкрикнул Ковалевский и кинулся к пулеметам.
К пулеметам же спешил и Струков, еще с утра покинувший свой шалаш ввиду близкого боя и обосновавшийся в прочном блиндаже с двойным накатом под саженью земли. Но одиночные стрелки без особой команды уже работали спусками и затворами, увидя перед собою живую цель.
Трое — это заметил Ливенцев — упали там с бруствера, а может быть, только спрыгнули, остальные же, выпустив по обойме, взяли к ноге, повернулись, как по команде, и сошли так же неторопливо, как взошли.
Это уж было похоже на явное издевательство. Выходило, что там, в этих подземельях, не только никто не подавлен нашим ураганным обстрелом, как был подавлен им артиллерийский подпоручик Пискунов, но его как будто и не заметили вовсе, как не замечали пуль наших стрелков. Однако там молодечество не ограничилось этими десятью. Только они сошли, на смену им вышли другие десять, и все повторилось, как на ученье перед казармой: выстроились в шеренгу, в два приема взяли на прицел винтовки…
Около пулеметов бушевал, выходя из себя, Ковалевский. Действительно, было обидно, — эту великую обиду остро чувствовал и Ливенцев, — пулеметы деятельно татакали, — одиннадцать пулеметов, — австрийцы же спокойно опоражнивали свои обоймы по несчастным, не добитым еще солдатам первой роты, молодцам, красавцам, превосходным стрелкам, — цвету полка! И они, превосходные стрелки, совсем не отвечали на этот дерзкий обстрел… Значит, не могли уже больше владеть винтовками…
Под неистовый крик Ковалевского пулеметы заработали вовсю, и это все-таки оказало желанное действие: больше уж не стало видно смельчаков на брустверах, но как раз в это время почему-то совершенно прекратился обстрел высоты из орудий, — не было уж видно ни одного разрыва, очень слышна стала методическая, как у швейных машин, трескотня пулеметов, старавшихся нащупать бойницы, как видно совсем не поврежденные снарядами.
— Почему же замолчали наши? — кричал Ковалевский. — Почему замолчала ваша батарея, подпоручик Пискунов? — подскочил он к незадачливому наблюдателю.
Пискунов боялся уже теперь ложиться на дно окопа, — около него стоял связной с винтовкой, — он только втиснул голову в плечи, насколько позволила ее втиснуть тонкая, беспозвоночная на вид шея, и дрожал мелкой дрожью. Так же стоял он и тогда, когда связной бесцеремонно повернул его, как музейную куклу, лицом к командиру полка.
— Вытащи его из окопа! — приказал связному Ковалевский.
Ливенцев придвинулся ближе, мигнув Струкову.
— Ты… офицер, или… или что ты такое? — с бранью гораздо более крепкой, чем эта брань удавалась подпоручику Кароли, накинулся на Пискунова Ковалевский.
