Бела Иллеш - Избранное
В моем тесном московском кабинете собралась большая компания: Иоганнес Бехер, Фридрих Вольф [71], Эрвин Пискатор [72] и еще несколько писателей. Эгону не досталось стула, и он сидел на письменном столе. Мы слушали его. Сначала он рассказал, как однажды в Париже растратился до последнего франка и, не найдя никого, кто мог бы одолжить ему на обед, пошел в какое-то третьесортное кабаре и предложил свои услуги в качестве иллюзиониста. Хозяин ночного заведения проверил его способности и заключил с ним контракт. Целый месяц Киш кормился тем, что показывал фокусы. Другой раз — уже в Соединенных Штатах — он нанялся кочегаром на речной пароход и два месяца плавал по рекам; отнюдь не ради развлечения и не из любопытства, а единственно ради хлеба насущного.
Я даже похудел там на несколько килограммов!
Он рассказал еще полдюжины подобных историй и готов был рассказать еще столько же, но тут к нам заглянул один мой знакомый, живущий в соседней квартире. Он принес показать настоящие средневековые шлем и панцирь, только что приобретенные им на какой-то распродаже. Киш внимательно осмотрел покупку и сделал свое заключение:
— Неподдельное народное творчество! Сделано где-нибудь в Нюрнберге года два-три назад.
Счастливый обладатель доспехов не спорил, ничего не доказывал, он просто неожиданно предложил Эгону взять их в подарок.
Киш, огорошенный таким поворотом дела, не знал, что ответить, но и не отказывался. Повернувшись ко мне, он сказал:
— Спорим, что я пройду днем в этом шлеме и панцире от Красной площади до Белорусского вокзала и никто не спросит у меня документов?
— А в случае, если тебя не милиционер схватит, а карета «скорой помощи» отвезет тебя в психиатричку, я тоже выигрываю пари? — уточнил я условия.
— Разумеется! — ответил Киш.
Пари держали двое: Бехер и я. На следующий день ровно в двенадцать часов наш репортер в сандалиях и в белых брюках натянул на себя сверкающие латы, водрузил на голову закрытый шлем со страусовым пером и пошел себе от Красной площади по улице Горького к бывшему Александровскому вокзалу. Многие оглядывались ему вслед, но никто так и не остановил его.
Киш выиграл пари.
— Как это тебе удалось? — удивлялся Бехер. — Ты что, загипнотизировал прохожих?
— В этом не было никакой нужды. Я всегда говорил, что вы ненаблюдательные люди. Ну скажите, вы заметили, что поверх доспехов я перекинул через плечо обычную кондукторскую сумку, а в правой руке держал книгу? Если рыцарский костюм шокировал людей (вы видели, многие останавливались и оглядывались), то сумка для билетов и книга не только возбуждали их любопытство, но и странным образом успокаивали. Уж не знаю, что они думали при виде средневекового костюма и современной кондукторской сумки и зачем, по их мнению, трамвайному кондуктору потребовался рыцарский шлем со страусовым пером, но могу предположить, что ход их мыслей был примерно таков: либо это просто псих, либо киноактер, и идет он на студию сниматься. Сандалии, белые брюки, рыцарский панцирь, шлем, кондукторская сумка, книга… статист, конечно! К тому же вы забыли, наверно, что у Белорусского вокзала действительно есть киностудия. Словом, пари выиграл я. Пошли в ресторан.
И мы отправились в шашлычную.
3Эгон Эрвин Киш родился в Праге. До конца жизни, где бы он ни был, где бы ни работал, он так и остался пражанином. Мне кажется, что даже на вопрос о национальности он всегда отвечал односложно: пражанин. Мало кто в мире так знал Прагу, ее историю, как он, мало кто так знал все ее достопримечательности, буквально каждый дом, каждый камень, каждое дерево, даже каждый куст. Но, оставаясь пражанином по духу своему, по характеру, он чувствовал себя как дома в равной степени в Вене и Берлине, Париже и Москве, да и во многих других столицах мира. На вопрос, где он чувствует себя лучше всего, он неизменно отвечал: «Там, где во мне есть большая потребность». А если его спрашивали при этом — как это понимать, потребность у кого? — он отвечал: у народа, у пролетариата, у партии. И добавлял обычно после короткого раздумья: «Я не любитель громких слов, но в данном случае не могу выразиться иначе».
И вот, как много-много раз, мы вновь собрались в моей московской квартире. Настроение у всех отвратительное. Все мы чувствуем и знаем, что на нас семимильными шагами надвигается мировая война. В разговоре всплывают в связи с этим эпизоды первой мировой войны и воспоминания, связанные с ее концом, а также с началом революционных событий. Эгон Эрвин Киш в 1918 году, когда лопнула и развалилась монархия Габсбургов, находился в Вене и был командиром отряда венских красногвардейцев.
— Что ты делал в этом качестве?
— Да почти ничего. Монархия рассыпалась сама собой.
— Но были все же какие-нибудь вооруженные акции?
— Гм… Одну, пожалуй, можно назвать таковой.
Пауза.
— Мне поручили захватить редакцию самой крупной буржуазной газеты — «Нейе Фрейе-Прессе». Со взводом красногвардейцев я ворвался в здание газеты, где к нам вышел главный редактор, приходившийся, к слову сказать, мне родным братом.
— Именем революции я конфискую помещение редакции и типографии! — заявил я.
— Попробуй только! — ответил главный редактор.
— Если не отдадите добровольно, вынужден буду сделать это силой оружия! — повысил я голос.
— Силе я вынужден подчиниться, — сразу сбавил тон редактор. — Но… но… — погрозил он мне пальцем, — предупреждаю тебя, Эгон, я буду жаловаться маме.
Мы смеялись от души. Только сам Киш не смеялся.
— Во второй мировой дело будет потруднее, — сказал он, — и в Вене и повсюду…
4Во время войны он работал в Мексике, как всегда много и целеустремленно.
Он умер в Праге в возрасте шестидесяти трех лет.
Его репортажи, которым критика сулила короткую жизнь, оказались непреходящей ценностью.
Перевод А. Гершковича«Надо учиться у стариков»
Это я цитирую самого себя. Мудрость сию я изрек на днях одному моему товарищу. Нет, я не хотел его поучать, я просто хотел его успокоить, увидев в его глазах недоумение и упрек.
Случилось мне прочитать теплую, даже восторженную рецензию на первую книгу одного молодого писателя, — предположим, его звали Алайош. Вслед за тем я попросил автора этой рецензии, очень милого и способного критика, — для удобства будем в дальнейшем называть его просто Горацио, — познакомить меня с этим Алайошем. Я сказал, что хочу его лично увидеть и поговорить о некоторых проблемах нашей литературы. Несколько дней спустя мы действительно оказались за одним столиком в артистическом клубе «Фисек»: Алайош, Горацио и ваш покорный слуга. К тому времени, однако, я успел прочитать саму книгу. Ужин был отменный и длился долго. Но Алайош все время нервничал, ждал чего-то, возможно, чтоб я объяснил, по какому поводу пожелал с ним встретиться. А может быть, он просто хотел, чтобы я похвалил его публично, так сказать, отозвался вслух о его удивительном даре песнопевца. Не исключено, что он готов был услышать и несколько моих малозначащих замечаний критического порядка, наверняка решив для себя, что похвалу мою он примет со смущенной улыбкой, а критику благоразумно пропустит мимо ушей.
Ужин подходил к концу, а я еще ни единым словом не похвалил, не подбодрил молодого автора. Наконец я предложил Алайошу отличную гаванскую сигару. Подождав, пока молодой автор раскурит ее, я со свойственной мне предупредительностью сказал, что ему пора уходить, иначе, мол, можно и на последний автобус опоздать. Алайош взглянул на меня удивленно и с явной укоризной и ушел, вернее сказать, удалился. Горацио же остался со мной и теперь тоже смотрел на меня с упреком. Естественно, он не понимал, зачем понадобилась мне эта встреча, если я даже не поговорил с Алайошем. Не мог же Горацио предположить, что я, даже будучи уже старым, лысым и толстым, мог пригласить на ужин молодого, подающего надежды писателя только затем, чтобы угостить его гаванской сигарой. Он ждал разъяснений, и я, разумеется, дал их ему, в свою очередь, рассказав случившуюся однажды со мной анекдотическую историю.
Году в 1930-м или в 31-м я тоже написал теплую и даже восторженную рецензию в немецкий журнал, издававшийся в Москве, на первую книгу новелл одного немецкого писателя-эмигранта. Мартин Андерсен Нексе, тоже в ту пору находившийся в Москве, прочитал мою статью и по телефону сообщил, что желал бы познакомиться с молодым талантом, которого я так высоко превознес. Спустя пять дней мы вместе ужинали в ресторане «Националь»: Нексе, превознесенный мною писатель и я. Ужин был превосходный и не отличался краткостью. После черного кофе Нексе предложил добрую датскую сигару молодому писателю и очень вежливо, но весьма решительно попрощался с ним, сам оставаясь сидеть на месте. Немец, естественно, был удивлен и, бросив на меня укоризненный взгляд, вынужден был откланяться и уйти. Меня Нексе попросил остаться.
