Вера Солнцева - Заря над Уссури
Они встали утром после двух часов тревожного сна. Мать положила Алену в комнате Вадима на кушетку, и, когда заглянула к ней, Алена горько плакала: и безрадостное сиротство, и страх за отца — выбрался ли? — и горечь преждевременной гибели Василя. Вася, Вася!..
— Вася для меня еще жив-живой… Как я не подоспела штык перенять?..
Марья Ивановна присела около нее, обняла, утешала:
— Плачь не плачь, Аленушка, а теперь ему уже никакими слезами не поможешь. Пусть покоится мирно, не тревожь его душеньку. — И, чтобы отвлечь ее от дум, от слез, рассказала о своих потерях: — Больно тебе, по себе знаю эту боль: когда я ребят и мужа потеряла, вся будто онемела, коли меня иглой, режь ножом — и не почую. Обмерла я вся. Слова слышу, а что к чему — и не могу и не хочу понять; умирали у меня и тело и душа. Все больше и больше ухожу в тяжелый сон — и не скину его с себя. Сижу так раз, и доходит до меня плач. Заставила я себя прислушаться: кто плачет? Слышу, а это Вадимка у себя в комнате плачет, как малый ребенок. Будто прожгли меня его слезы и к жизни вернули. Встала, побрела, дверь открыла: «Сынок!..»
Глава третья
«Опять подполье. Приказано вернуться в Хабаровск — помочь в собирании сил. Живу в осиротелой семье Петровых. Нет Петра Александровича, нет патриота и преданного сына страны своей. Спас меня от Лаптева. Спас двух солдат. Умер героем скромный служащий. Осиротела жена. Осиротели дети. Но великая правда его подвига подняла семью. Надежда Андреевна — прелесть, держится стойко. С утра и до позднего вечера за машинкой: обшивает соседей — кормит детей. Ребята подросли, повзрослели — все держатся около матери. Ее слово — закон, трогательно наблюдать. Надежда Андреевна удивительно женственна со своим большим выводком. Гладко зачесанные вверх и уложенные короной волосы делают ее собранно-строгой и чуть величавой. Мила, мила.
Мне не везет, не везет, не везет. Когда я махану в Темную речку? Видел Елену Дмитриевну летом девятнадцатого года, а сейчас конец двадцатого. Полтора года. Марья Ивановна хитрущая: глаз с нее не спускает, боится, не перехватил бы кто-нибудь у сынка: то ее к себе зовет, то сама катит к ней. Летом помогала ей на огороде и себе грядку картофеля посадила. Мудрая моя старушка! Извелась: „Женись, женись, Вадимка! Прохлопаешь ее, старая дева“. — „Старый холостяк“, — поправляю я ее, и она пугается. По ее понятиям, старая дева — это еще терпимо, а уж старый холостяк нечто безнадежно зазорное. Мама Маша! Какой к черту жених „холодный сапожник“ Семен Матвеевич Матвеев? Старый губошлеп и простофиля! Сиди уж и не рыпайся. Нелепая петрушка: идет четвертый месяц со дня изгнания Калмыкова, а „жисти нет“. Мать настояла: „Тебе, Вадимка, надо из дома уйти. Опасно, сын! Власть-то японец поставил белую, буржуйскую…“
Японцы держат в городе калмыковского оглодыша — сотника Коренева — и его „силы“ — шайку разложившегося дерьма. И приходится делать свое дело, выжидая, таясь. Террора такого, как при садисте Калмыкове, конечно, нет, но чем черт не шутит, когда бог спит… Придет в дурацкую башку — и схватят. Погибнуть так — и глупо и бессмысленно. Сейчас хозяйка Хабаровска — и препаршивая, нерадивая, леностная хозяйка — дура и контрреволюционерка городская дума. Хороша для буржуя-толстосума, а народ по-прежнему живет туго и голодно.
Брезжит рассвет на западе — там, в Верхнеудинске, образована Дальневосточная республика. В середине мая ее признала Советская Россия. А вот в Хабаровске сотник Коренев, будь проклят он…
Сапожник Матвеев зарабатывает прилично: хватает и ему и его маме. Из подполья вылезаю часто и смело: оккупантов и сотника ненавидит весь народ. А я веду агитацию и делаю дело…»
В доме у Костиных шумно и оживленно; все подходят и подходят боевые друзья — партизаны. Не пришли ли из города муж и жена Костины? Не принесли ли новых вестей?
Сергей Петрович отправил их в Хабаровск — разузнать, как идут там дела, установить прежние связи, получить необходимые директивы. Незаметно наблюдая за партизанами, Лебедев ощущал, как растет у него в груди торжественное чувство.
Несколько месяцев назад, дезорганизованные, потрясенные провокационным выступлением японцев, люди эти в тоске бродили по Уссурийской и Амурской тайге. Казалось, все кончено, разбито, истреблено и впереди мрак — владычество постылой иноземной силы.
А вот собрались, объединились, опять ожили, рвутся в бой.
Как любил он этих людей! Не сломят их никакие трудности, никакие ухищрения врагов!
Через закрытое окно кухни доносился обычный деревенский шум: мычание коров, окрики баб, звонкие голоса бегающих взапуски ребятишек.
Народ постепенно расходился. Костиных не было, — очевидно, сегодня не вернутся.
В кухне остались бабка Палага, Лесников, Лерка, Борька Сливинский. Шел у них негромкий разговор…
Недавно Лебедев побывал в Хабаровске, решил выполнить данное обещание — сказать сердечное спасибо Надежде Андреевне. «Кто знает, были бы мы живы, если бы она не позвала нас к себе…»
В доме на Барановской улице его поразила напряженная тишина. Дети сидели за книгой, за рукоделием.
— Что у вас случилось? — спросил Сергей Петрович у хозяйки, поздоровавшись с ней и с ребятами.
Похудевшая Надежда Андреевна внешне спокойно рассказала ему о горе, постигшем ее семью. Самураям донесли, что из квартиры Петровых вышли и скрылись в неизвестном направлении два человека, что Петр Александрович Петров спас и укрыл в подполье двух военных, затем, переодев их в штатское платье, вывел ночью за город и помог переправиться на левый берег Амура.
Расстреляли мужа Надежды Андреевны.
— Людей-то он спас: дошел до нас слух — они выбрались благополучно, — а сам голову сложил. Как теперь жить буду — и ума не приложу. Старшие еще не доучились. Петр Александрович так мечтал, что дети получат среднее образование. Этой мечтой мы с ним и жили, она звала нас к бодрости в трудные минуты. А теперь все пойдет под гору. Я шью солдатское белье. Гну целый день спину, а зарабатываю гроши.
Что мог ответить на ее сетования Лебедев, чем помочь?
— Надежда Андреевна, — спросил Сергей Петрович, — как они узнали?
— Я убеждена — прачка Фукродо следил за нашим домом. И донес. Как я с вами тогда проскочила благополучно — ума не приложу. Наверно, спал он без просыпу пьяный.
Когда я выпросила труп мужа и похоронила его, Фукродо явился к нам выразить сожаление: «Надежда! Надежда! Трудно вам будет. Не может ли быть вам полезен скромный прачка?» Я побелела вся и пошла на него со скалкой в руках. Он догадался, шмыгнул за дверь. И в ту же ночь мимо нашего дома ехал грузовик с солдатами. Грузовик остановился, солдаты выскочили и прикладами выбили все окна.
Сергей Петрович просидел вечер у Петровых. Он удивлялся уму ее, восхищался стойкостью простой русской женщины. Надежда Андреевна окончила два класса. Муж ее, Петр Александрович, был в молодости сельским учителем. Не желая быть ниже его, она упорно и много училась: самоучкой — следом за старшими дочерьми — прошла курс нескольких классов гимназии.
— Думаю, и сейчас могла бы легко сдать за семь классов, — говорила она. — Нужда заставила, — надо было младшим ребятишкам помогать. Репетиторов нанимать не на что, приходилось самой зубрить — прийти на подмогу, если кто отстанет. Мужу некогда: семья большая, работал с утра до ночи, чтобы прокормить и учить детей…
Усталое, со впалыми щеками ясное и чистое лицо Петровой так и просилось в рисунок, эскиз, набросок. Лебедев давно не держал в руках кисти и, вглядываясь в знакомое еще с юных лет, грустное и сдержанное лицо Надежды Андреевны, сейчас уже немолодое, но по-прежнему полное скрытого огня и энергии, мысленно набрасывал его на бумагу.
Он давно все забыл, давно покинула его тоска. Молчало, казалось бы безнадежно постаревшее, сердце, а вот сейчас проснулась в нем блеклая, тонкая былинка и потянулась ввысь. «Не дает себе воли: держит в кулаке, щадит детей, — внутренним глубоким чутьем понял он, когда увидел ее, на минуту забывшуюся, с опущенными вниз веками, с горестно-скорбными складками у губ. — Как болит еще открытая, незарубцевавшаяся рана…»
Сергей Петрович осторожно перевел разговор на другое. Она поделилась с Лебедевым своими планами. Только бы не упасть, не сдаться под бременем навалившихся бед и забот, и главное, главное — дать ребятам возможность доучиться!
Он ушел от Петровых чем-то обогащенный, унес еще слабые ростки взаимной дружбы и приязни.
— Вот проклятики! Свое все слопали — на чужое косятся! — говорит Палага. — Самурай — он пронырливый, он все вынюхал: не терпится до земли нашей добраться, Амур с красной рыбкой оседлать, леса рубить, зверя красного промышлять, золото мыть. Аж слюной исходит, как корова солощая: готов все сожрать…
