Анатолий Иванов - Вечный зов. Том I
— Отец… Батя-а!
Расталкивая людей, подлетел Юрий в обгорелой тужурке, сразу остановился как вкопанный. Из темноты подбежал, задыхаясь, секретарь райкома партии Кружилин в полурасстёгнутом пальто, в валенках, мелькнуло измученное лицо Хохлова.
— Восьмой склад в безопасности! — проговорил Хохлов торопливо. — А что здесь… Антон Силантьевич?! Антон…
Кружилин и Хохлов одновременно наклонились над Савельевым, но тут же начали медленно выпрямляться. Они выпрямились, а Юрий, наоборот, осел вдруг, точно у него подломились ноги, упал перед телом отца ничком.
— Мама… мама… Она не вынесет, — выдавил он, и спина его крупно задёргалась.
От Савельева шёл сладковато-приторный запах. Наташа вспомнила — так пахли обгорелые трупы, которые хоронили тогда, после бомбёжки их эшелона. И, вспомнив, отчётливо поняла наконец, что произошло. Она потеряла бы, может, сознание, но откуда-то из его меркнущей глубины сама собой начала всплывать вдруг радость, облегчающая, обдающая всю её теплом: «Не Семён, не Семён! Он жив, жив…»
Наташа понимала, что радость эта кощунственная, оскорбительная для всех стоящих здесь людей и для неё самой. Но радость была, и она ничего не могла с этим поделать.
— Да как же?! Что же это?! — растерянно говорила она, шагнула к Семёну, повисла на его плече. — А ты жив, жив!
Она проговорила и зарыдала ещё сильнее. Ей казалось, что все люди теперь видели и поняли её радость, все проклинают её и будут проклинать вечно.
Но люди ничего не видели и не поняли. Они слышали, что кто-то плачет, но не могли понять — кто.
Люди, стоявшие вокруг трупа, молчали…
* * * *
Эту ночь, и следующую, и ещё весь следующий день Наташа не спала, и никто в доме Фёдора Савельева, кажется, не спал, кроме разве самого хозяина. Тот, придя с работы, как обычно ложился лицом к стене, а утром поднимался красный, распухший, со смятыми усами. И без завтрака, ни слова никому не говоря, уходил в МТС. Анна Михайловна дома почти не появлялась, день и ночь она ухаживала за женой Антона — Елизаветой Никандровной, которая потеряла сознание в ту же секунду, как только узнала о гибели мужа. Опасаясь за её жизнь, возле неё круглосуточно дежурили врачи.
На работу Наташа не ходила. Руфина Ивановна её просто выгнала из столовой, когда она появилась там на другое утро после пожара: «Иди, иди, какая ты работница? На тебе лица нету…» И Семён не ходил на завод, и Марья Фирсовна. Марья Фирсовна молчаливо готовила обеды, завтраки, ужины на обе семьи, кормила притихших, испуганных детей и отправляла их в школу. Семён с забинтованной щекой двое суток почти пролежал на кровати, смотрел в потолок широко раскрытыми глазами и о чём-то думал. Потеряв ощущение времени, Наташа бесцельно бродила по комнатам, тыкаясь из угла в угол. В доме появлялись незнакомые люди, о чём-то говорили с Марьей Фирсовной, уходили. Однажды появился Юрий. Он зашёл, постоял у порога, почерневший, осунувшийся, сел на кровать.
— Не могу я там… дома. Не могу! — сказал он, уронил голову на спинку кровати, заплакал, пряча лицо.
— Приляг… ты приляг, — попросила его Марья Фирсовна.
— Ложись, Юра, — сказала и Наташа.
Он поднял мокрое лицо, качнул головой. Вбежала Вера Инютина, что-то быстро начала говорить, увела его за руку, как ребёнка.
На другой день, кажется, Наташа увидела посреди кухни сутулого длиннорукого человека в бараньем полушубке, с кнутом в руках, чем-то похожего на погибшего директора завода.
— Ты кто такая? — спросил он угрюмо, поздоровавшись.
— Здравствуй, дядя Ваня, — сказал Семён, выходя на кухню. — Это Наташа.
— А-а, слышал, — так же неприветливо промолвил Иван, сел.
— И я… и я о вас знаю, слышала, — сказала она.
Иван Савельев невесело усмехнулся давно не бритыми губами. И Наташа почувствовала, что слова её не понравились ему, он понял их совсем не так, как она хотела бы, поспешно добавила:
— О вашей жизни слышала. — И растерялась окончательно.
Потом все молчали. Иван сидел на табуретке, согнувшись, опустив голову со светлыми, жидковатыми уже волосами.
— Как же оно вышло так? — спросил он негромко.
— Разве объяснишь теперь? — откликнулся Семён. — Какой-то третий кабель надо было в трансформаторе выключить. А дядя Антон не знал, видно, какой. И прижал ломом сразу все рубильники на распределительном щите. Замкнул, значит…
— Нельзя разве было иначе? Выдернуть эти рубильники-то?
Семён потрогал забинтованную щеку, поморщился.
— Я и говорю — как теперь объяснишь всё? Быстро надо было, очень быстро. В складе со взрывчаткой провода пластали. Момент какой-то — и всё бы в воздух поднялось. А трансформатор под сильным напряжением, нельзя туда без электрозащиты. А дядя весь мокрый к тому же… И он… он, видно, решил… чтоб уже наверняка…
— А ты? А ты? — закричала вдруг Наташа. — Ты сухой был? Ты знал, какой рубильник, какой кабель?
— Что она? — проговорил Иван.
— Ей отдохнуть надо. — Семён подошёл к Наташе, взял за пылающую руку. — Ты две ночи не спала.
Он потянул её из кухни, подвёл к кровати, стал укладывать. Она покорно позволяла раздевать себя, покорно легла.
— Ты ведь тоже… ты тоже хотел прижать ломом рубильники! — схватилась она за Семёна, когда он пошёл от неё. — И если бы директор завода не оттолкнул тебя, не вырвал лом…
— Нет, я не хотел.
— Неправда! Ты же первый бросился туда, к будке! И ты был весь мокрый… И ты не знал, как он выключается, тот кабель…
Глаза её горели лихорадочно и требовали ответа.
— Я правду говорю, Наташа, я не хотел… — Семён, пододвинул ногой стул к кровати, сел.
— Нет, ты не знал, не знал, как он выключается, — упрямо твердила она. — И я долго не могла понять сперва, почему он… сгорел, а не ты. И сейчас ещё мне всё кажется… не совсем верится…
Больше она не могла говорить, её душили слёзы. Она не видела и Семён не видел, что в дверях комнаты стоял Иван, молча слушал и глядел на них.
Плакала Наташа с полминуты, а может, и того меньше. Несколько раз всхлипнув, она глубоко вздохнула и затихла. Сон сморил её наконец сразу, глубокий, бездонный.
— Я поеду, а то батька твой ненароком прихватит меня тут, — сказал Иван. — Завтра на похороны подъедем с Агатой.
Семён вышел его проводить.
Усаживаясь в розвальни, Иван поднял на племянника светлые насупленные брови:
— А в самом деле, ты знал, как выключается кабель?
— Нет.
— А что бы ты, если б Антон не подбежал, не оттолкнул тебя?
— Я не знаю, дядя Ваня, — помедлив, ответил Семён. — Ты не поверишь, но это так…
— Но ведь зачем-то кинулся к будке ты. Зачем?
Семён пожал плечами:
— Всё как неясный сон припоминается. То ли было, то ли нет…
Иван не спеша подобрал вожжи.
— А эта Наталья — что ты с ней? Жениться хочешь?
В душе у Семёна что-то ощетинилось против его слов.
— Не думал я ни об какой женитьбе! И не думаю. Мы с ней и знакомы-то мало. И потом… Она девчонка хорошая, да сирота, горя и без того нахлебалась…
— Как понять? — опять поднял глаза на племянника Иван.
— Мне на фронт рано или поздно. А там… если… Зачем ей жизнь-то вовсе ломать?
— А-а… Ну, тебе видней, значит, — суховато проговорил Иван. — Бабы — они разные. Какая сломается оттого, что вдовой останется, а какая от другого… от обиды, что в её любовь не верят, что женскую душу её не понимают, бескорыстную и щедрую, настежь распахнутую для этой веры.
— Ты, никак, дядя Ваня, уговариваешь меня жениться? Ты же её совсем не знаешь.
— Я не уговариваю, Семён. Я так говорю, неизвестно, может, и для чего. — Он помолчал, подумал. — А любит она тебя, Сёмша, я гляжу, до жути какой-то…
— Не надо, дядя Ваня. О чём мы говорим-то? В такое время!
— Да, время неподходящее, — согласился Иван. — Только что ж оно, время? Кто-то умирает в эту минуту, а кто-то рождается. Так оно и идёт всегда. Оттого и жизнь не кончается.
Иван уехал, оставив у Семёна чувство вины и неловкости за этот, как ему казалось, сумбурный, нескладный и неуместный в данных обстоятельствах разговор. И если бы кто ему сказал сейчас, что завтра, в день похорон Антона Силантьевича, совершится нечто ещё более неуместное — он, Семён, уйдёт из дома и станет мужем Натальи Мироновой, — он посчитал бы такого человека просто ненормальным.
А между тем жизнь распорядилась именно так…
* * * *
Хоронили Антона Савельева в сквере Павших борцов революции 2 марта, в воскресенье. Небольшая площадь вокруг сквера была запружена народом, толпа колыхалась, слышался приглушённый говор.
День был ясный, солнце весело горело над Шантарой, в деревьях сквера, радуясь мартовской оттепели, звонко трещали синицы, снег сверкал, и было непонятно, для чего собрался тут народ, для какой цели рядом с высоким деревянным обелиском выкопали яму, завалив чистый снег мёрзлой чёрной землёй.
