Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
— Погодите, голубчики, погодите, — говорил Ковалевский, кивая капитану Широкому. — Сейчас и мы вам всыпем, до новых веников не забудете!
Но вот минутная стрелка дошла до одиннадцати. Все напряглось в Ковалевском в ожидании оглушительного залпа своей тяжелой. Он ждал полминуты, минуту, две… Наконец, пробормотал:
— Что за черт! Так ушли вперед часы, а только два часа назад поставил по часам Палея…
Через четверть часа он уже звонил в штаб полка, чтобы узнать, в чем дело. Сыромолотов справился и ответил, что атака отложена на два часа из-за тумана.
— Ну вот тебе на! Отложена. Из-за тумана ли, или все эти Плевакины не изволили еще найти наблюдательных пунктов? Ох, начинается какая-то абракадабра. Чувствую, что начинается!
Все-таки довольно терпеливо Ковалевский прождал еще два часа. За это время ему доложили из штаба полка, что одна из австрийских шрапнелей ворвалась в халупу, занятую музыкантской командой, в то время, когда музыканты еще не вернулись с позиций, куда отправляли хлеб; поэтому никто из них и не пострадал, но инструменты все исковерканы, изувечены, приведены в полную негодность.
— Ну вот, небось ругали меня в «до мажоре» за то, что я их с хлебом послал, выспаться им не дал, а теперь пусть за это мне спасибо скажут, что живы остались, — протелефонировал Сыромолотову Ковалевский. — На войне так: не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
В тринадцать часов его известили, что артиллерийская подготовка назначена на пятнадцать часов. Ковалевский выругался и уехал в штаб.
Но к пятнадцати часам он все-таки был на месте. В штабе узнали, что наступление должно было развернуться от деревни Доброполе, — с большими потерями взятой накануне той дивизией, к которой принадлежал Кадомский полк, — и к северу от нее; так что на высоту 370 никто не наступал, и роты, сидящие там, оставались, значит, без всякой поддержки на случай контратаки австрийцев.
Еще что он окончательно уяснил, будучи в штабе, это то, что артиллерийский обстрел, на который возлагали такие большие надежды, будет вестись вслепую, что орудия не пристреляны, что командирам тяжелых батарей совершенно неизвестно расположение австрийских блиндажей, фланкирующих участков, пулеметных гнезд, мест скопления резервов, — вообще решительно ничего, что приготовлено австрийцами за трехмесячное сидение их здесь на одном месте. Фотографических снимков австрийских позиций не было и в помине. Три неповрежденных самолета, прибывшие для этой цели, еще не пытались летать ввиду тумана.
После того как Ковалевский увидел утром, что собой представляет блиндаж, захваченный Ливенцевым, он теперь, в пятнадцать часов, когда надвигались уж сумерки, отчетливо начал понимать, что замыслы высшего командования по-детски просты: вполне бессистемной затратой какой-нибудь тысячи чемоданов потрясти до ужаса австрийских солдат и обратить их в неудержимое бегство, к которому они так привыкли.
Канонада началась, наконец, на этот раз точно в пятнадцать часов. Неумолкающий гром выстрелов сзади и гул высоко пролетавших снарядов были действительно так жестоки и ни с чем в природе не сравнимы, что потрясенными оказались свои же солдаты. Они стояли, пригнув головы и переглядываясь исподлобья.
Но вот кончилось, как отрезало. Упала тишина, и третий батальон кадомцев пошел в атаку на высоту 384.
Упала тишина только сзади, а спереди австрийцы продолжали выпускать снаряды, неторопливо, размеренно, методически, как делали они это весь этот день и до ураганного огня русских. Казалось бы, все там должно быть исковеркано, изувечено, как медные трубы полка Ковалевского, — но нет: по-прежнему визжа, и мяукая, и лязгая, продолжали лететь шрапнели и гранаты, и Ковалевский вдруг понял, что атака, в успехе которой он не сомневался еще утром, обречена на провал… Но вот огневой вал русских чемоданов снова покатился уже по тылам австрийских позиций.
Кадомцы шли, тяжело ступая, с трудом выдирая ноги из пахоты. Как они были непохожи на бравых вчерашних кадомцев! Зеленые от сумерек лица их были сосредоточенно-угрюмы. У всех очень резко запали щеки и глаза, выперли нижние челюсти и скулы.
Темнота между тем наступала на них в то время, как они наступали на совершенно неизвестную им гору, на гребне которой, может, было даже и не девять рядов проволоки, в порыве вдохновения придуманных командиром их четвертого батальона для несуществующей Хупалы, а гораздо больше. Кто мог поручиться, что проволочные сети разорваны нашей канонадой?
Прошло с полчаса, как ушли кадомцы. Стало совсем темно.
— Знаете что, — говорил Ковалевский капитану Широкому, — мы ведь призваны развить успех кадомцев, но успеха, кажется, никакого не будет. На всякий случай пошлите цепь дозоров для связи с ними, а я поеду в штаб полка. Мне здесь совершенно нечего делать. Сообщите мне потом, что и как, но должен вас предупредить, что если даже вы мне донесете об успехе, я вам отвечу так: прошу проверить сведения лично!.. По-моему, нет ничего гнуснее и подлее втирания очков начальству.
И он уехал.
Ваня Сыромолотов совсем не ждал его. Он сидел в шинели внакидку, так как в штабе было довольно прохладно, и зарисовывал карандашом в свой альбом группу: Шаповалова, тоже сидевшего в шинели внакидку, обхватив колени руками и беспечно насвистывая вальс «Дунайские волны»; Добычина, очень подавшегося за последние дни, хмурого от большой усталости и в шинели, плотно застегнутой на все крючки, и казначея Татаринова, который был в легком коротком полушубке, оставаясь пока таким же округлолицым, каким был и раньше.
Когда вошел Ковалевский, все посмотрели на него изумленно, а Ваня сложил альбом.
Но Ковалевский сказал, стараясь быть спокойным:
— Продолжайте, господа, продолжайте: это нашим наступательным операциям не помешает.
И даже сам открыл альбом Вани — посмотреть на его рисунок.
Так же неожиданно, как он вошел, он спросил Ваню, разглядывая, что он успел набросать:
— Как вы думаете, Иван Алексеич, что нужно иметь командиру корпуса, чтобы… чтобы хорошо управлять корпусом в бою?
— Художественное воображение? — полувопросительно ответил Ваня, подумав.
— Гм… мнение специалиста в своей области искусства, — улыбнулся Ковалевский. — Так же точно, если бы спросить фабриканта обуви, он бы ответил: «Хорошие сапоги для солдат».
— Однако без большого воображения управлять большой армией нельзя, — упорствовал Ваня. — Взять хотя бы паршивую эту речку Ольховец… Если бы начальство представило себе переправу через нее во всех деталях, тогда бы оно…
— Тогда бы оно сказало, как и сказало нам: «Используйте для переправы местные средства». Вот и весь разговор… Нет-c! Надо мыслить войну чисто прагматически: причина — следствие, причина — следствие… цепь логических посылок и выводы. На войне есть минимум здравого смысла, из пределов которого выскакивать нельзя, и знать его надо, как пятью пять, но именно его-то у нас и не знают… И не хотят знать, вот что главное. Самое важное — это в каждый ответственный момент до точки знать свои силы, и хотя бы процентов на семьдесят знать силы противника. А у нас знания только вчерашние, а сегодняшних — никогда не бывает.
Так как в это время зевнул, всячески сдерживая зевоту и делая поэтому неестественно страшное лицо, Добычин, то Ковалевский очень живо обратился к нему:
— Лев Анисимыч! Хотите спать? Ложитесь, голубчик, и спите. Копите энергию. Она нам сегодня уж не понадобится, а завтра будет нужна. Покойной ночи!
А Шаповалову Ковалевский сказал:
— Сейчас, должно быть, будет говорить капитан Широкий, но-о… хорошего ничего он нам не скажет.
— Как так? Думаете, что атака наша… крахнет?
— Захлебнется. Это ясно, как фельдфебельский сапог.
— Неужели, Константин Петрович, захлебнется? — испуганно пробасил Ваня.
— Как она была подготовлена, так она и пройдет. Вот это и называется предвидеть… Стреляли громко, а что толку? В белый свет. Незачем было снаряды тратить. Много труда затратить пришлось, пока их доставили, а какое впечатление они произвели на противника? Сегодня же мы с вами узнаем, что никакого… А командир корпуса сейчас десятый робер в винт играет у себя в Хомявке. В имении очаровательнейшей, черт ее дери, польки Богданович!.. Мы тут не знаем, где кусок дерева взять для переправы, а пошли-ка солдат нарубить бревен в ее лесу, что вам запоет наш корпусный командир!.. И какой же может быть у него винт без корпусного инженера? А мы с вами этого полубога можем увидеть только во сне. Зачем же он существует, скажите?
Часов в девять капитан Широкий сообщил по телефону, что высланные им дозоры донесли что-то совсем несообразное: будто никаких рот кадомцев в том направлении, в каком они шли, уже не осталось, — часть их отошла назад и вправо, к фольварку Михалполе, а большая часть разбежалась.
