Иван Шутов - Апрель
— Уж, конечно, не о постройке железнодорожного моста на Дунае. Вот поэтому генералам, твоему капитану и всем, кто с ними, мы должны сказать: «Уберите со стола ваши грязные руки! За этим столом народы хотят мирно есть свой кусок хлеба». Нужно разоблачать темные дела поджигателей. Они думают, что сумеют сторговаться за спиной народа о его крови.
— Ты коммунист? — спросил Джо.
— Да, — ответил Сэм. — И в тридцать шестом году сражался в Испании, в батальоне имени Авраама Линкольна. Французский мост на Мансанаресе, Университетский городок, Харама, Гвадалахара — эти места памятны фашистам. Еще тогда мы заявили им о своей воле к миру. Но пассаран, товарищ!
— Мне очень нужны такие товарищи, как ты, — сказал Джо. — Мы не должны терять друг друга из виду. Где я тебя могу встретить при случае?
— Приходи вечером, когда тебе будет нужно, в наш солдатский клуб на Карлсплаце.
Допив вино, они уже собирались уходить, когда в кабачок вошел наряд «милитери полис». Сержант с толстым и красным носом, который гармонировал с его красной фуражкой, щуря узкие глазки, потребовал у Сэма документ. Тот показал свою солдатскую книжку.
— Все в порядке? — спросил Сэм, принимая от сержанта книжку.
— Нет, — ответил сержант. — Ты якшаешься с цветными. Это к добру не приведет. Предупреждаю тебя.
— Спасибо, — насмешливо ответил Сэм. — Видно, тебе часто прищемляют нос: ты имеешь скверную привычку совать его не в свои дела.
— Не твое дело читать мне нотации! — вскипел сержант.
— А я не намерен выслушивать их от полицейского, — ответил спокойно Сэм.
Сердитые глазки сержанта остановились на огромных кулачищах Джо. Не найдя, что ответить на реплику Сэма, он повернулся и вышел. Джо тихо запел:
Мост в Мичигане висит, как печальная песня.
Мост в Мичигане висит над рекою, как горе мое.
На нем ржавые пятна от нашего пота блестят,
В него мы вложили ладоней своих тепло.
Лаубе оставил квартиру Катчинского раздосадованный и злой. Большой букет белых роз, два увесистых пакета, в которых были добытые при помощи Гольда сыр и масло, шоколад и сахар, яблоки и апельсины — черта еще нужно! — принес Лаубе Катчинскому. Апельсины в голодной Вене! Для многих луковица — мечта! Но музыкант наотрез отказался все это принять.
— Я не хочу быть вам ничем обязанным. Запомните это!
А когда Лаубе оставил пакеты на столе и ушел, надеясь, что благоразумие возьмет верх над пустой гордостью маэстро, эта старая крыса англичанка догнала его в коридоре и сунула все в руки. Один пакет упал на пол, яблоки и апельсины раскатились по темным углам. Подобрать их Лаубе помог какой-то долговязый человек в спортивном пиджаке, в синей фуражке, какие обычно носят рабочие. В полутемном коридоре Лаубе не удалось хорошенько рассмотреть его лица. Не без насмешки долговязый пожелал Лаубе приятного аппетита и позвонил к Катчинскому. С кем стал вести компанию гордый маэстро в последнее время? Что это за посетители в «тельманках»?
Катчинский радушно принял Зеппа Люстгоффа. Мисс Гарриет приготовила чай. Завязалась беседа.
Зепп поразил Катчинского осведомленностью в музыкальных делах, трезвостью своих суждений. Он сравнивал современную музыку Запада с вульгарной служанкой, которая рядится в пестрые лохмотья эксцентрики, чтобы угодить своим господам.
— Моцарт покинул Вену, маэстро, и возвратится, когда очистительная буря оздоровит воздух для его творений. А в болоте поют только лягушки…
С любопытством всматривался Катчинский в простое лицо Зеппа — лицо рабочего; изборожденный морщинами высокий лоб, мясистый, тяжелый нос, большой рот — все это было слишком обычно и заурядно. Но в изломе бровей было что-то орлиное; глаза внимательные, понимающие. Волосы у Зеппа совершенно седые, как у древнего старца. Он горбится, часто покашливает в кулак и, глядя на лампу, щурится.
Катчинский редко испытывал такое удовольствие от беседы, как сейчас, слушая Зеппа. В рассуждениях его чувствовался тонкий ум аналитика, а в отдельных замечаниях — боевой задор опытного полемиста. «У него лицо пролетария и интеллект ученого, — думал Катчинский, глядя на Зеппа. — Таких людей мне еще не приходилось встречать».
Катчинский не знал, что сорокалетний Зепп Люстгофф — испытанный революционный боец, превосходный оратор и публицист — прожил за эти десять лет, когда Катчинского не было в Вене, необыкновенно тревожную, героическую жизнь.
После аншлюсса Зепп попытался эмигрировать в Чехословакию. На границе его задержали. Год пробыл Люстгофф в концентрационном лагере, где над ним упражнялись в жестокости самые опытные гитлеровские палачи. От пытки электричеством у него ослабело зрение, и с тех пор при ярком свете он щурил глаза. В тридцать лет Зепп поседел. Бежав из лагеря, он ушел в глубокое подполье. Партия направила его в Берлин, где, работая в одном из берлинских театров ночным сторожем, он редактировал подпольную газету «Рампа».
В день пятилетия свадьбы маршала воздушного флота и поджигателя рейхстага Геринга с артисткой Эмми Зонеман Зепп поместил в «Рампе» памфлет, который запомнился читателям. Незадолго перед свадьбой Геринга в Берлине были казнены два молодых антифашиста, будто бы участвовавшие в убийстве фашистского «героя» Хорста Весселя. Берлинские газеты поместили краткую заметку об этой казни и подробное описание бриллиантовой диадемы, полученной артисткой Зонеман от Геринга. «Рампа» отметила пятилетие свадьбы гитлеровского маршала памфлетом Зеппа. Он был написан в форме письма. Ему был предпослан эпиграф:
«Камердинер. Его милость герцог приносит миледи свое почтение и посылает к свадьбе эти бриллианты.
Леди. Но сколько же заплатил герцог за эти камни?
Камердинер (с мрачным лицом). Они не стоили ему ни одного хеллера.
(Шиллер «Коварство и любовь», 2-й акт, 2-я картина).
Фрау Эмми Зонеман!
Сто сорок самолетов, предназначенных для будущих убийств, летали в день свадьбы над вашей головой, и шум их моторов помешал вам услышать стук топора, которым обезглавлены наши друзья Салли Эпштейн и Эрвин Циглер. Эти юноши были невинны, но кровавая юстиция вашего супруга признала их виновными.
А ваша бриллиантовая свадебная диадема? Леди Мильфорд не захотела принять бриллиантов, окрашенных кровью подданных. Впрочем, Мильфорд не принадлежит к числу ваших ролей. Но настанет день, фрау генеральша Геринг, когда вы поймете, что значит протянуть руку палачу».
Зеппу не приходилось сидеть на одном месте долго. Когда гестапо стало нащупывать его следы в Берлине, он оставил театр. Перекрасив волосы, возвратился в Вену.
Во время войны Люстгофф был одним из организаторов антигитлеровского сопротивления. Гестаповцы безуспешно рыскали по его следам: он был неуловим. Снова попасть в гестапо было бы равносильно смерти. Зеппу нужно было жить и бороться. В темных очках, ковыляя на костылях, он торговал газетами, был служителем психиатрической больницы, пастухом в Альпах. Его уменье, находчивость, изобретательность спасали немногочисленную организацию антифашистов от разгрома.
Теперь, секретарь районного комитета партии, Зепп был постоянным участником молодежных собраний, карнавалов, товарищеских вечеров, устраиваемых районным комитетом. На его седые волосы смотрели с уважением. Остроумный и красноречивый, Зепп доставлял немало неприятностей своим оппонентам на диспутах и митингах. В районе у Люстгоффа было много дела, но он находил время для посещения товарищей, для бесед с ними, вникал в нужды и заботы домашних хозяек, писал статьи и листовки и был автором «боевых песен рабочей Вены», которые распевал вместе с молодежью.
По делу или за советом к нему можно было приходить в любое время дня и ночи. Он придавал огромное значение пропагандистской работе, создавал кадры ораторов, журналистов, сколачивал агитационные группы. «Слишком долго мы говорили с массами приглушенно и даже шепотом, пора заговорить с ними полным голосом».
— Где вы получили образование? — спросил Катчинский.
На губах Зеппа скользнула едва заметная улыбка.
— В основном в брюннеровском «университете».
— Я об этом университете не слышал.
— Это, уважаемый маэстро, концлагерь, начальником которого был опытный гестаповец Карл Брюннер. Когда меня приводили к нему после очередной пытки, он говорил своим подручным: «Покажите мне его матрикул!» Я в лагере называл себя студентом Иоганном Вальдманом. «Покажите его матрикул!» С меня срывали рубашку, и Брюннер с видом знатока рассматривал мое изувеченное тело.
— Как это ужасно! — проговорил Катчинский, глядя расширившимися глазами на Зеппа. — Чего же они хотели от вас?
Зепп улыбнулся наивности этого вопроса.
