Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Литературные портреты
Закопали с папой лишнюю бутылку лимонада – чтобы не нести домой. Сегодня раскопаем.
На обратном пути папа немножко вез Машу в седле.
. . . . .
Обедали в Сестрорецке, в ресторане.
Вела себя там Машка поначалу довольно развязно. Стала было хватать своими проказливыми ручонками большие бокалы, стоявшие на столе. Папа ей сказал: «Маша, оставь» – она не оставила. Но тут подошел старик официант с мохнатыми седыми бровями и очень строго сказал: «Девочка, фужеры трогать нельзя!..»
Она испугалась, смутилась, покраснела, опустила глаза.
Наевшись, ублаготворив себя до отказа, Машка, обнимая мать, спрашивала:
– Мама, что я еще хочу?
Этот странный вопрос она задает довольно часто.
22.7.59.
В Машкиной свите – неожиданное прибавление: мальчик Митя. Это уже совсем взрослый человек, почти старичок: ему семь с половиной лет!
И он очень свысока, снисходительно, почти презрительно обращался с Машей.
Но Машка увлеклась этим бывалым, прожженным парнем.
Только и слышно было:
– Митя! Митя! Где Митя? Митя где?
Играли в мяч. И не в какой-нибудь, а в волейбольный. Играли втроем: папа, Митя и Маша. Правда, Митя то и дело покрикивал на Машу:
– Уйди! Не мешай!
Но Машка не обижалась, – ей, кажется, даже льстило это, то есть то, что к ней обращается сам Митя.
23.7.59.
Сидели с Машей в саду, в гамаке, играли «в маму и сыночка». Я был сыночек, Маша – мама.
Я спросил:
– А где папочка?
– Папа ляботает… писает книгу.
Потом сказала:
– Не кричи. Иди сюда, я тебе сисю дам.
Где она видела, как «сисю дают»?
. . . . .
На станции Курорт показал ей настурцию. Дал понюхать. Сказал, что цветок называется настурция. Через десять минут мама спрашивает:
– Маша, как называется этот цветок?
– Этот? Настанция?
. . . . .
Сегодня утром, ласкаясь к матери, сказала:
– Мамсиночка, какой у тебя нос молоденький.
Мама уверяет, что это высшая степень одобрения. Сейчас, в середине лета, Маша то и дело слышит: молоденькая картошка, молоденькие огурчики и так далее. Впрочем, не уверен, что это отсюда…
. . . . .
– Я в магазин ходила. Купила туфельки.
– Да? И сколько вы за них заплатили?
– Сколько? Три года.
. . . . .
А вчера Машка задала мне странный вопрос:
– Полюбить можешь?
27.7.59.
Утром сегодня во время гимнастики и после гимнастики подбирала под яблоней раннюю падалицу – крохотные, зелененькие, но уже так хорошо, по-августовски пахнущие яблочки. При этом кричала:
– Как много яблуков на свете!..
Что это? Откуда этот ямб? Не докопался.
А вчера мама сказала, что после обеда папа даст Маше конфету.
– Не жизнь, а сметана! – воскликнула Машка.
Мама мне рассказала об этом в ее присутствии. Стали допытываться: откуда? Кто это так говорил? Ухмылялась, молчала, а потом сказала:
– Аллочка.
На Аллочку (воспитанницу Минзамал) это похоже. Но Аллочка уехала от нас месяц назад – и, значит, целый месяц эта глупая поговорка хранилась где-то на дне крепнущей Машкиной памяти.
. . . . .
Ездили на велосипеде к тете Ляле и на обратном пути заезжали в переулочек, где папа недавно выследил двух индюшек. Обещал показать Маше и показал индюка-папу и индюшку-маму.
. . . . .
Кстати… Вопрос о родственных отношениях всего окружающего – не только людей, животных, но и неодушевленных предметов – последнее время почему-то чрезвычайно занимает Машу.
– А мама у них есть? А где папа? А дити есть? А тетя Ляля?
«Тетя Ляля» (как и «тетя Гетта») – это, конечно, не имя, а степень родства.
Спрашивает про соседских девочек:
– А папа у них есть? А мама? А тетя Гетта?
На днях гуляла с мамой и увидела трех уток.
– Эта утка – папа, эта – мама, а эта – тетя Ляля.
Дачная хозяйка – тетя Шура – тоже нечто нарицательное.
Разглядывали картинки в книге про Белочку и Тамарочку.
– А где у них тетя Шура живет?
. . . . .
Спрашиваю:
– Как зовут твоих дочек?
– Эту зовут – Бася.
– А эту?
– А эту… эту – Пиня.
Откуда это? Сразу два – и таких колоритных, бабелевских еврейских имени: Бася и Пиня.
И ведь ниоткуда, сама выдумала.
. . . . .
Об отношении Маши к лакомствам.
Даем ей только фруктовые конфеты, карамель. Или мармелад. А шоколад ей, как и многое другое, запрещен врачами.
Вообще-то она не сладкоежка. Но клянчила конфеты постоянно.
– Конфетку дашь? Конфетку можно?
Я сделал опыт. Она принесла свою кругленькую корзиночку и похвасталась:
– Смотри, сколько у Маши конфет!
Я прибавил еще несколько. И сказал:
– Давай переложим эти конфеты в коробочку. И пусть эта коробка будет у Маши. И Маша, когда захочет, будет есть конфеты и угощать других.
Переложил конфеты в коробку из-под мармелада и отдал коробку Маше. Коробка лежала на столе на веранде, и Маша, по моим наблюдениям, не злоупотребляла своей властью. А может быть, она просто не поняла, в чем дело. Но и в этом случае нет оснований огорчаться. Легкость, с какой она рассталась со своими сокровищами, делает ей честь.
29.7.59.
Ходила с папой на полувысохшее болото за цветами. Ходить было трудно и страшновато: осока растет густая, под ногами какие-то кочки и ухабы, а папа не ждет – уходит все дальше и дальше.
– Па-па! Не уходи! Иди сюда! – кричала Маша.
А папа не ждал, уходил.
Маша его наконец догнала и говорит:
– Фалактел!
Папа не сразу понял – о чем она.
– Что ты говоришь?
– Фалактел, – говорит она и качает при этом головой.
Это она мамино «характер» повторяет. Дескать, ну и характерец у родителя!
30.7.59.
В седьмом часу вечера Маша купалась. Вода, говорят, была теплая. И неудивительно. Вторую неделю стоит невыносимая жарища.
Видели сегодня нечто страшное и даже зловещее. Набежали тучи, с моря подул шквалистый ветер – и вдруг с живых, летних, зеленых деревьев посыпались листья. Это называется «засуха». Некоторые листья – желтые, но не осенние, золотые, а лимонно-желтые. Глядишь на них, и во рту кисло делается.
Маша ходила с папой в лес по малину. Малинник кто-то уже обобрал, но все-таки минут за 30–40 набрали ее по здешним масштабам немало. Оба увлеклись и не обращали внимания на комаров, которые увивались – особенно вокруг Машкиных сладких ножек.
Сейчас сидит за своим столиком, чистит малину (там ее больше полстакана). Мама обещала сварить из малины варенье.
31.7.59.
Напрасно позволили Маше купаться. Нельзя ей. Захворала.
Сидит у мамы на тахте, разглядывает книжки и толстую тетрадку отрывного календаря, где всякие занятные малюсенькие рисуночки.
Несколько раз заходил к ней и – уходил скрепя сердце. Вдогонку неслось:
– Папа, не уходи! Папсинька, посиди!..
. . . . .
Любит, когда ей читают настоящие книги. Но не меньше любит, когда я устраиваю пантомиму и читаю «понарошку»: будто бы беру воображаемую книгу, будто бы листаю, будто бы разглядываю картинки, про себя читаю, бормочу что-то, смеюсь, потом закрываю книгу и ставлю на полку.
Очень испугалась, когда за окном вдруг появилась вчерашняя докторша. Мама сидела на крылечке, чистила ягоды, и доктор, проходя, остановилась спросить, как Машкино здоровье.
А у Машки уже слезы на глазах. Смотрит на меня с мольбой и надеждой:
– Плидет? Доктор плидет? Будет меня смотреть? Не будет? Не надо!..
И сердечко бьется, как будто волк за окном, а не добрая пожилая женщина в сереньком платье.
1.8.59.
Третьего дня ездил в Сестрорецк, купил Машке к дню рождения трехколесный велосипед. Долго раздумывали и колебались – и вот купил все-таки. В минуту, когда Машке было особенно дурно, я сказал, что, кажется, ей четвертого августа подарят велосипед и что, кажется, его купили уже. Но в этом возрасте слова забываются быстро. «Мало ли что говорят!» Говорят, например, что волки в лесу, что существуют пряничные домики, что в цветочной чашечке живет Дюймовочка! Во все это ребенок и верит и не верит.
Но вчера, когда Маша «гуляла» (у мамы на руках) в саду и мама поднесла ее к моему окошку, я показал ей на одну секунду велосипедный руль. (Велосипед у меня разобран и тщательно замаскирован, прикрыт старыми газетами.) Ох, что было! Новенький руль блеснул, и глаза у Машки блеснули… И опять не знает: верить или не верить…
. . . . .
По утрам приношу Маше яблоки-падалицу. У нее уже целая сумка набрана этих восхитительно пахнущих яблочек. Сегодня принес полуживую, вялую, сонную гусеницу. Машка не испугалась, но и особой нежности к этой особе не проявила.
