Николай Почивалин - Летят наши годы
Федор Андреевич и в самом деле был здесь своим человеком, может быть, поэтому он сразу же заметил, что комната Воложских несколько изменила вид. Квадратный стол выдвинут на середину, на железном каркасе абажура голубеет свежий кусок шелка, книги на этажерке тщательно уложены.
Зато Полина, поправлявшая у зеркала новое синее платье и уже успевшая опытным взглядом окинуть комнату, нашла, что у Воложских ничего не изменилось, ничего не прибавилось. Последний раз она была здесь года два назад — и все то же, разве только книг стало больше. Нет, они с Федором живут лучше, и пожелай она — так бы обставила квартиру, что все бы ахнули!
Воложская в старомодном черном платье с белой пышной отделкой, подчеркивающей ее сухую плоскую фигуру, ставила на стол все новые и новые тарелки, на ходу развлекая гостей. Ее большеносое лицо было ласковым и озабоченным, коротко остриженные седые волосы развевались, пенсне то и дело срывалось и смешно побалтывалось на блестящей цепочке.
— Мария Михайловна, давайте помогу.
— Что вы, девочка, что вы! Вы и так у меня редкая гостья. Садитесь, отдыхайте, смотрите журналы. Вот там свежий «Огонек».
Поля раскрыла журнал и вздохнула. У Воложских ей всегда было скучно. А в торге сегодня вечер, баянистов пригласили, пляшут. Надо бы, конечно, сходить, но Федор пообещал прийти сюда. А ее на вечер звали! Вчера, когда она подписывала у Полякова фактуру, он, понизив голос, чтобы не услышали за фанерной перегородкой, спросил:
— На вечер придешь?
Полина сказала, что не придет, и объяснила, почему. Поляков сказал еще тише:
— А все-таки ты от меня не уйдешь, царевна-недотрога!
И повел подбритыми бровями.
Конечно, все это глупости. Но побыть на вечере хотелось бы. Вот и платье новое сшила — даже не заметили!
Воложский гремел шахматами, рассказывая Федору о школе.
— Мы ведь только-только оттуда. Поздравили своих мальчишек и девчонок и сбежали. Отпустили нас, стариков, дескать, куда им до утра! А того и не знают, что старики к гостям сбежали! Ну, на реванш не надеешься?
— Мужчины, вы же Полю забыли! — упрекнула, пробегая, Мария Михайловна. — Костя!
— Ох, и правда! — спохватился Воложский. — Поленька, простите невеж. Вот!
Он смешал на доске шахматы, проворно сбросил пиджак.
— Сейчас я вас позабавлю!
Константин Владимирович подвернул рукава сорочки и жестом заправского фокусника положил на левую ладонь две монетки.
— Внимание! У меня в руке две монеты по пятнадцати копеек. Прошу убедиться, — Воложский подкинул звякнувшие монетки. — Теперь небольшая манипуляция, корни которой уходят в древнейшие времена черной магии.
Посмеиваясь, Константин Владимирович прикрыл монетки другой рукой, несколько раз, словно намыливая, потер ладонь о ладонь, для чего-то дунул в щелочку и широким театральным жестом развел руки в сторону. Монетки исчезли.
— Нет! — торжествующе оглядел он своих зрителей. — Вы, может быть, думаете, что они у меня в рукавах или между пальцами, — пожалуйста. — Константин Владимирович старательно потряс руками. — Убедились? Теперь силой духа я заставлю их вернуться на место. Прошу!
Воложский повторил все, что он только что проделал, — потер, подул, — на ладони, поблескивая, лежали монетки.
Корнеев, догадываясь о механике фокуса, улыбался, заинтересованная Полина смотрела на Константина Владимировича с возросшим уважением.
— Почти сорок лет живем вместе, — пожаловалась Мария Михайловна, — но так и не могу узнать, как он это делает.
Надевая пиджак, Константин Владимирович хитро подмигнул:
— Манюнь, я тебе говорил: боюсь, что как только открою тайну — ты перестанешь меня любить!
И, качнувшись, поцеловал жену в щеку. Пенсне у Марии Михайловны слетело, близорукие глаза засияли смущенно и счастливо.
Когда сели за стол, Полина, испытывая чувство превосходства, подумала: разве бы она такой накрыла стол! Простая селедка, капуста, студень, тушеная картошка и два графинчика. Хорошо еще, что принесли вино и колбасу!
После двенадцати, когда выпито было и за старый год и за новый, 1947-й, за встречи и за обязательное в тостах счастье, Константин Владимирович, сбросивший, кажется, с плеч лет сорок, торжественно объявил первый вальс.
Старенький патефон трудился безотказно. Воложский и Корнеев менялись дамами, независимо от смеха, шуток, разговора, независимо от того, что выражали их лица, в каждом из танцующих вальс будил свои, несхожие, мысли и чувства.
Возбужденной, раскрасневшейся Поле, сияющей глазами то мужу, то Воложскому, то, по инерции, Марии Михайловне, вспоминалось, как она познакомилась с Федором, как он сбегал с педсовета, чтобы встретиться с ней, какой он был веселый и здоровый. И где-то сквозь эту грустинку пробивалась мысль о том, что она-то еще молода и красива…
Легко, против обыкновения, было сегодня на душе у Федора Андреевича. Старинная мелодия грустила, а он, оживленный, чуточку захмелевший, бойко кружился, лихо покачивал головой. Встречаясь взглядом с блестящими глазами Поли, Федор Андреевич понимал: как ни трудно досталась война, ему все-таки повезло больше, чем многим его фронтовым друзьям, которые так и не вернулись. И особенно верилось — ведь может, должен же он когда-нибудь выздороветь!..
Чуточку старомодно танцевали Воложские. Константин Владимирович ласково кивал жене, и она в ответ понимающе и задумчиво улыбалась, и виделось им примерно одно и то же: маленький уездный городок на Волге, тенистый парк с гирляндами разноцветных китайских фонариков, медные трубы полкового оркестра и, наконец, они сами — молодые, застенчивые, полные радужных надежд. Он, в новеньком мундире учителя гимназии, и она, худенькая учительница в узком форменном платье, длиннокосая, что греха таить — не очень красивая, но с золотым сердцем, о подлинных богатствах которого знал только он, Константин Владимирович Воложский. Далекое это видение, подступив к самым глазам, тут же ускользало, тускнело, и тогда обоим думалось о том, что все это невозвратимо, и хотя они всегда были счастливы и жалеть им не о чем, — жизнь, в сущности, прожита…
— Антракт! — объявила Мария Михайловна, сняв пластинку. Она убежала готовить чай. Поля вышла вслед за нею.
Корнеев закурил, протянул папиросу Константину Владимировичу. Курил Воложский очень редко, один-два раза в год — сегодня был такой редкий день.
— Так-то, брат, — Воложский сосредоточенно пососал папиросу, как-то неумело, по-женски держа ее в вытянутых пальцах. — Новый год, новое счастье… А я себе, по-стариковски, знаешь, чего хочу? Чтоб не хуже он был, этот новый, чем старый. Не понимаешь? Бегал, работал, особо не болел.
Федор Андреевич хотел возразить, но, уже нащупав блокнот, оставил руку в кармане. Задержав взгляд на задумчивом лице своего пожилого друга, он невольно вспомнил погрустневшие глаза старушки Казанской и вдруг впервые отчетливо понял, что, одолев какой-то жизненный перевал, человек, очевидно, вместе с усталостью начинает чувствовать некоторую робость, устоявшееся настоящее кажется ему надежнее, чем неумолимо сокращающееся с каждым днем будущее.
Собирая на кухне чайную посуду, Воложская в это время спрашивала:
— Что, Поленька, по школе не скучаете?
— По школе? — поправляя прическу, удивилась Полина. — Что вы! Разве на такой работе теперь проживешь?
— Но мы-то живем, — улыбнулась Мария Михайловна.
— Вы — другое дело, вы — педагоги. Да ведь, Мария Михайловна, — откровенно и доверительно заговорила Полина, — а разве так легко жить? Я вот прямо скажу: поглядела я на вас — у вас тряпки лишней нет, вы это платье сколько носите? Сколько я вас помню. А работаете всю жизнь!
— Я работаю не для тряпок.
— Все мы так говорим, — усмехнулась Полина и, увидев, как у старушки некрасиво покривились губы, испугалась: — Мария Михайловна, что вы? Я не думала вас обидеть!
Когда женщины вошли в комнату, Константин Владимирович сразу же заметил, что между ними что-то произошло. Повлажневшие глаза жены смотрели сквозь стекляшки пенсне обиженно и беспомощно, лицо у Поли было смущенным.
Домой Корнеевы вернулись в четвертом часу утра.
Разбирая постель, Полина засмеялась. Федор Андреевич, расшнуровывавший ботинок, недоуменно оглянулся.
— Вспомнила, как твой Воложский про фокус сказал, — снимая с полной ноги тонкую паутинку чулок, объяснила Полина. — Боюсь, говорит, разлюбишь. Господи, и как он только с ней всю жизнь прожил — ни кожи, ни рожи!
Возмущенный Корнеев резко выпрямился. Так говорить о близких им людях?! Он взял блокнот, тут же швырнул его и, забыв про расшнурованный ботинок, заходил по комнате.
Полина удивленно дернула розовым плечом, отвернулась к стене.
10.
