Ольга Гуссаковская - Ищу страну Синегорию
Нет двух людей, чьи шаги были бы одинаковы. Странно: неужели я и твои шаги успела настолько забыть, что могу спутать их с чужими?
Дверь отворилась без стука.
— Можно?
Взгляд, как у больного щенка. Такого не ударит никто.
— Да, конечно…
— Здравствуй, Ленок!..
Это самое трудное. — имя, которое принадлежит лишь мне. Все остальное он может отдать другой. Только подаренное в минуту любви имя навсегда останется моим.
— Здравствуй, Вадим!
Знакомый-знакомый жест: рука растерянно трет висок… В уступчивых глазах слезы. Я всегда знала, что ты — талантливый артист.
— Я понимаю, мне незачем было сюда приходить…
— Да, незачем.
Мне уже легко. Если бы не слезы! Я даже не знаю, что было бы. Но я не люблю мелодрам.
Слезы тут же высохли. В глазах недоверие.
— Ты серьезно?
— Совершенно серьезно. Будет лучше, если ты уйдешь немедленно.
— Хорошо. Но я не вернусь.
— Ты и не возвращался.
— Нет-нет, ты ошибаешься! Если бы ты знала, сколько я передумал, понял…
— И женился на другой. Хватит, Вадим. Мне завтра рано вставать, я хочу отдохнуть перед дорогой.
— Прощай!
Дверь медленно закрылась. Все. И этой встречи я ждала год?!
Раньше я часто думала, что было после встречи Пер Гюнта с Сольвейг — с той, что ждала всю жизнь? Теперь я знаю: она прокляла его. Минута встречи никогда не возвратит бесплодных лет ожидания.
А в комнате стало совсем пусто. Ее наполняло прошлое. Оно ушло и — ничего не осталось. Только дорога. А что впереди? Давно, давно, когда я была маленькой, отец привез из какой-то экспедиции удивительный цветок. Он был таким синим, что хотелось тронуть его рукой: глаза не верили себе. У цветка было красивое и немного грустное имя — генциана. Отец сказал, что растет он далеко — в счастливой стране Синегории, за многими реками и морями. Почему я вспомнила об этом? Неужели ты существуешь, Синегория?
8
На свете очень мало людей, умеющих хорошо провести воскресенье. Наверное, потому, что от этого дня слишком многого ждут.
Так и у нас на бурах. Чего только не собирались сделать сегодня! И провести волейбольный матч «собашников» и «итээра», и сходить за смородиной, и поохотиться на уток и куропачей.
Но вот уже одиннадцатый час, а все словно вымерло. Только псы ворчат, вызывая друг друга на бой. Но никому не хочется драться. Вконец обленившийся Ландыш трется боком об угол «бабьей республики». В глазах у него сонная одурь. Наверное, объелся окурков.
Из домика «собашников», не торопясь, вышли Толя Харин и кузнец Митя. Пошли на речку ловить хариусов. Это мне на руку — легче сготовить обед.
— Ребята! Нас не забудьте!
— Ладно-о-о… — доносится с речки.
От нашего домика рыбаков не видно — слышен только сердитый Митин голос (как всегда, «оттягивает» малорослого Толю за то, что тот не идет «на глубь»), взлетают фейерверки брызг и лают псы.
«Нетрудовое» население уже все собралось на берегу — и собаки и ребятишки. Даже Ландыш приплелся. Этот бездельник скоро начнет и сырую рыбу есть. Если бы он был человеком, он, наверное, изобретал бы коктейли.
Рядом со мной на жухлой траве лежит Женя. Перед ней учебник с длинным названием. Женя собирается поступать в институт.
Сколько раз уже приходила мне в голову мысль: как у Жени все до зависти просто! Росла в большой дружной семье, училась со своими сверстниками. Наверное, это очень хорошо — учиться вместе с теми, с кем растешь. Мои школьные годы — бесконечная смена лиц. Тетя Надя кочевала из города в город, а я из школы в школу. Маме было все равно.
После того как она узнала, что отец погиб, она словно перестала жить. Ее дни наполнила суетливая деловая мелочь. Она резала, штопала, шила какие-то никому не нужные переднички и платочки. Глаза болезненно щурились. Она стала бояться шума, света, избегала людей.
Кому тут было дело до того, учусь я или не учусь? Уж, конечно, не тете Наде. Ее беспокоило лишь одно: чтобы я пошла «по приличной дороге». Иными словами — не на фабрику и не на стройку, а только в учреждение. Да, Жене легче и дорога ее прямей.
Но почему-то страница в учебнике все одна и та же. Рыжие муравьи давно уже тянутся по ней прерывистой нитью. Потемневшие Женины глаза смотрят в одну точку. Где бродят мысли?
— Лена! А как по-твоему, наш новый начальник хороший человек?
— По-моему, да.
— А почему он к Федору Марковичу на именины идти отказался?
— Ну этого уж я не знаю… Может быть, Кряжев несимпатичен ему. Он человек нелегкий, сама знаешь. С таким не сразу поладишь.
Женя вдруг резко поднимается. Муравьи удирают врассыпную.
— А Костя говорит, что это я ему нажаловалась! И никто мне не верит.
Именины старика Кряжева — большое событие. О них говорят уже несколько дней. Всем известно, что у Марьи Ивановны припрятана где-то пара ящиков водки, хотя на полках ее «каптерки» давно не видно спиртного. Почему Алексей Петрович отказал старику, я действительно не знаю, но Жене мне хочется помочь.
— Брось! Мало ли кто что говорит. Хочешь, я сама поговорю с начальником?
Женя вспыхнула.
— Не надо! Он еще подумает — испугалась! «Он» конечно, не начальник, а Костя.
Поди разберись в Жениных настроениях! Но мне-то не все ли равно?
— О чем, бабоньки, шумите?
К нам незаметно подошел Толя. Он вымок по пояс, но зато в руке полное ведро серебристых хариусов. Теперь он по традиции будет обходить домики, всем предлагая рыбу. Следом за ним — все псы и Ландыш.
— Да мы не шумим, Толя. Просто я подумала, не хватит ли в молчанку играть? Новый начальник вроде бы человек дельный. Пусть узнает про все кряжевские фокусы.
Толя поставил ведро на землю (туда сразу же сунулось полдесятка собачьих морд; он, не глядя, распихал псов ногами).
— Ты здесь новых порядков не заводи! Ишь, что захотела! Начальник-то поживет здесь пару дней, да и на базу утянется. Его, поди, там семья ждет, а мы кашу расхлебывать будем. И что тебе — денег, что ли, жалко стало? Не ты же Кряжеву платишь…
И тут деньги! Везде только деньги… Сразу расхотелось спорить.
Женя, вздохнув, перевернула страницу. Толя, решив, что все в порядке, улыбнулся и щедро «налил» мне в таз рыбы. Именно «налил» — про хариусов иначе не скажешь. А у Жени по странице вновь бегут рыжие муравьи.
…Алексей Петрович появился неожиданно. Вышел из-за домика. Следом трусцой — прораб и запыхавшийся Лева. Видно, «уходил» обоих, а сам такой же, как был. Только глаза сощуренные, злые.
— Вы закрывали скважины на двенадцатой линии Удачливого?
— Я…
Женя встала совсем как набедокурившая школьница. Даже руки держат воображаемый кончик фартука.
— Алексей Петрович! Я знаю, что скважины недобурены! Сначала не видела, потом говорить боялась. А сейчас все равно — пусть хоть уеду отсюда. Это Кряжев делает… И все знают. Он тоже знает. — Показала на прораба. Тот улиткой втянул голову в плечи. На минуту все опасливо стихло.
— Женя говорит правду, — подтвердила я.
Не знаю, что заставило меня сказать это. Ведь еще за минуту казалось, все равно. Мало ли какой несправедливости не видела раньше? И вдруг поняла — не могу молчать, не должна… И дело не только в Жениной судьбе, но и во мне самой, в моем завтрашнем дне.
— Это какую такую правду?! Старого мастера грязью обливать — это правда?!
Кряжев не говорил — гремел. Кто-то успел предупредить его.
— И кого слушаете?! Девчонок! Дела не знают, а туда же. Вы поспрашивали бы, чему Женьку эту учили, коли она азов не понимает!
Женя невольно отступила на шаг. Казалось, Кряжев сломает ее пополам, как хворостину.
— И все-таки это правда! И незачем сединой обман покрывать! — упрямо повторила я.
Было до странности просто. Только легонький озноб пробегал по коже. Я не боялась, хотя отлично знала, что Кряжев ничего не простит. Я перешла границу облегчающей лжи. На той земле, где я сейчас стояла, была возможна одна правда. Любой ценой.
Алексей Петрович всматривался в лица. Конечно, он отлично знал, что кто-то виноват, может быть все.
— Вот что, товарищи, ссориться у печки — не дело, двенадцатую линию придется проходить заново. Остальные — проверить. О том, кто прав, кто виноват, поговорим на собрании. Не сегодня. Мне еще надо кое в чем разобраться. Очень прошу — до времени счетов не сводить.
Линия рта пряма до жестокости, глаза холодные, светлые. И все-таки… я верю этому человеку, верю, что силу свою он не обратит в зло. Я понимаю: здесь нужна эта сила. Может быть, нужна и жестокость. Но если за ними стоит правда, все будет хорошо.
Прораб Семен Васильевич вопросительно посмотрел на нас, сложил губы трубочкой. Это, мол, что за хитрость? Раньше всегда бывало одинаково: уж коли кто с кем «схлестнулся» — дела не откладывают. Чья возьмет. А потом — в «протокольчик». Чисто.
