Борис Изюмский - Море для смелых
Григорий Захарович, обернувшись на шум, увидел ее уже на цементном полу. Подбежав, стал ощупывать голову, руки, ноги.
— Ну что ты, Красная Шапочка, разве можно такие виражи делать? Что ты?
Когда он притронулся к правому колену, Лешка невольно застонала, но, собрав силы, приподняла голову:
— Пустяки.
Альзин осторожно взял ее на руки, понес к медицинскому пункту, успокаивая, как маленькую:
— Ничего, ничего, деточка, сейчас йодом тебя смажем, пойдешь вечером на танцы. Больно?
— Очень, — призналась Лешка жалобно, с трудом приоткрывая побелевшие губы.
Нет, йод не помог. Нога стала вдвое толще, приобрела зловещий сине-зеленый цвет. В больнице, куда отвезли Лешку, она пролежала двенадцать дней. Перелома не было, но рваная глубокая рана не сразу затянулась. Правда, на седьмой день Лешка уже смеялась и заявила Потапу, пришедшему с Верой и Надей, что присмотрела в магазине, еще до своего полета, мотоцикл.
— Люблю скорость! — пояснила она свое желание купить мотоцикл.
— Да уж видели, что любишь, — добродушно буркнул Потап.
Вообще посетителей у Лешки в эти дни множество. Вот не предполагала, что ее падение вызовет такой переполох. Кроме родителей и Севки, приходили Анжела, Аллочка Звонарева, Валентина Ивановна, Панарин.
А Лешка все поглядывает на дверь палаты, словно ожидает еще кого-то, В дверь неловко входит Шеремет, неуклюжий, в белом широком халате не по росту. Еще издали, разыскав ее глазами, спрашивает:
— Летчица здесь лежит?
Лешка вспыхнула от радости: пришел-таки!
— Здесь, здесь, — откликнулась она. — Садись вот на стул. А у меня сегодня уже были ребята… Садись же…
Шеремет присаживается на край стула. И вдруг… Нет, не может быть! Да, она не ошиблась — от Виктора попахивает водкой Совсем немного, но попахивает. От ее радости не остается и следа. Лицо бледнеет, глаза становятся холодными.
— Ты меня ни капельки не уважаешь! — гневной скороговоркой произносит она.
Шеремет сразу понял, в чем дело.
— Да я один глоток… Ребята затащили…
Превозмогая боль, Лешка садится. Смотрит на Шеремета непримиримо.
— Уходи! — требует она. — Такого я не хочу видеть!
Шеремет поднимается, ошеломленный этим взрывом негодования, пятится к двери.
— Я попрощаться… Уезжаю навсегда… Не сердись… — И исчезает.
А Лешка, уткнувшись в подушку, ревет. Ревет долго, растирая кулаками слезы. И все же решает, что поступила правильно, что нельзя мириться с таким безобразием, особенно если человек тебе не безразличен.
Шеремет бредет с потертым чемоданчиком к вокзалу. Так уходил когда-то отец. Может быть, тогда, лишившись матери, надо было в знак протеста против лжи покончить с жизнью? Нет, мать не стоила этого. Поглощена собой, только собой. Пропитала дом ложью. У них в семье никто не играл на пианино, но оно всегда стояло открытым, с развернутыми на пюпитре нотами.
Для чего теперь жить?
Эта глупышка говорит: «Для счастья». Ну, а если его нет? Вовсе. В прошлом веке были никчемные Печорины, Райские, Онегины. Может быть, он забрел в век атома из прошлого столетия?
Лешка говорит: «Людей хороших на свете гораздо больше, чем плохих». Сама хорошая, потому и о других так думает. Даже о нем. Хотя нечего сказать — хорошая! Выгнала ни за что!
Шеремет бредет к вокзалу мимо обмелевшего залива, где печально и покорно стынут лужи, мимо свинцового коченеющего моря с сиреневой кромкой у берега. Жизнь походила на это море герое, неуютное, безрадостное.
КУРСАНТЫГригорий Захарович бывал дома не более пяти-шести масон и сутки. Строители работали в три смены. С полотнищ во дворе кричал призыв: «Сдадим досрочно газогенератор и термопечь!»
Ночью при свете прожекторов, залепляемых снегом, на высоте десятиэтажного дома бригада Нади Свирь завершала кладку главного корпуса. Снизу казалось: оттого что наверху много света, там теплее. Но ветер еще злее обжигал там лицо, скрючивал пальцы, леденил душу, свистел меж труб, обернутых войлоком, похожих на неведомо как занесенные сюда стволы нелепых пальм. Корпус готовился принять пар; на участке окисления «отревизовали оборудование», как с апломбом говорили молодые инженеры.
Лешка с подругами бетонировала пол в насосной, когда появились Альзин и два молодых инженера.
Они долго ходили вокруг моторов, любовно, испытующе оглаживали их, припадали к ним ухом, прислушиваясь — не вибрируют ли, ощупывали — не нагреваются ли? При этом глаза у всех троих были настороженные и счастливые. Лешка подумала: «А трудно командиру! За все отвечай».
Альзин приветливо улыбнулся ей:
— Как курсы?
— Постигаем, — весело ответила Лешка.
После рабочего дня на ветру и морозе, наскоро похлебав в столовой борщ из кислой капусты, съев неизменный гуляш, ребята шли в «класс», оборудованный ими в складском помещении.
Комнату обогревал мангал. На длинных скамьях, за грубо об тесанными столами едва умещались все желающие учиться. Доску сделали из коричневого линолеума.
И все же это был настоящий класс, где они часами списывали с доски схемы, формулы, где отвечали и спрашивали.
Вот клюет носом Потап, но спохватился, виновато поморгал глазами, снова уставился на доску. Вот пытается подсказать Анжела Саблина, но тут же ее уличают.
Первой в журнале курсантов записана Аркушина, последней — Юрасова. Между ними — Звонарева, Панарин, Свирь — всего тридцать семь человек. Анатолий Иржанов, поступивший, как он уверял, из-за Веры, больше двух недель не выдержал, бросил курсы, решив, что они не для него, потому что «всю жизнь дышать химическими отходами он не собирается».
Преподаватели — свои инженеры: Валентина Ивановна Чаругина и темноглазый, с буйной шевелюрой, густыми черными бровями холостяк Андрей Дмитриевич Мигун — объект тайной влюбленности по крайней мере двадцати девчонок.
Если Андрей Дмитриевич, глядя своими ласковыми глазами, говорил с плохо дающейся ему строгостью: «Вы слабо разбираетесь в коммуникациях и арматуре… Пойдемте в цех», — то почти все девчата старались стоять в цехе поближе к учителю, на лету схватывать каждое его слово, почаще обращаться с вопросами: «Андрей Дмитриевич, а вот это что за штука? Андрей Дмитриевич…»
В таких случаях Мигун со строгостью человека, неуверенного в своих педагогических способностях и поэтому особенно придирчивого и недоступного, говорил:
— Какая же это «штука», товарищи курсанты, если это вваренный штуцер?
И девчонки с особой почтительностью глядели на симпатичнейший вваренный штуцер.
О своей учительнице — Валентине Ивановне курсанты знали, что она член партийного бюро, что муж ее тоже инженер, что у них двое маленьких детей и что она пять лет тому назад окончила с отличием Харьковский политехнический институт.
Валентина Ивановна чем-то располагала к доверчивости — скорее всего улыбкой, какая бывает только у хороших, честных людей.
Есть такие неброские, «обыкновенные» лица. Они не врезаются в память с первого взгляда, но чем лучше узнаешь человека, его духовный мир, тем привлекательнее, красивее кажется его лицо, и уже милы эти едва заметные темные волоски над верхней губой, синяя жилка у виска.
Как бы там ни было, девчата считали свою Валентину Ивановну красивой и — кто знает — быть может, не ошибались.
…Зима выдалась щедрая, укутала снегом степь, море, лес на дальнем берету реки. Задумчиво белеют стволы тополей, старая ива протянула над белым оврагом жемчужную сетку ветвей, похожих на струи замерзшего дождя, нахохлившись, сидят снегири.
Лешка и Вера на лыжах вырвались из леса, промчались балкой и выскочили на снежную целину.
Занималась заря. Степь становилась то розовой, то желтой. В небе громоздились синие торосы, источали холод. Уходили вдаль, к комбинату, снежные копны.
— Аркуша-гаркуша, подтянуться! — кричит Лешка.
Из-под синей вязаной шапочки Веры выбиваются заиденевшие пряди.
Лешка похожа на хлопца: в ушанке, ватных брюках, заправленных в сапоги, в синей, туго перепоясанной стеганке, с тетрадями, засунутыми за борт.
Вера ни за что не хотела идти на эту прогулку, думала понежиться в постели лишний часок, но Лешка мертвого поднимет.
Вот она остановилась, подождала, когда приблизится Вера, и вдруг напала на нее, начала натирать ей снегом щеки, приговаривала:
— Не хотела, соня, не хотела? Плохо? Скажешь, плохо?
Вера визжала, отбивалась, схватив горсть снега, тоже совала его Лешке за шиворот. Утихомирившись, они продолжали путь. Лешка посмотрела на часы:
— В столовой успеем позавтракать? Ты технологию учила?
— Немножко, вчера перед сном…
— А я сегодня утром просыпаюсь, — зачастила Лешка, — и думаю: «Почему у меня такое хорошее настроение? Ну почему?» И вспомнила: Святителя-то выгоняют!
