Борис Изюмский - Алые погоны
— Ну, если каждый начнет кулаки в ход пускать… — возразил Андрей Сурков.
— Кому в наряд — дрова пилить, после обеда сразу одевайся, — напомнил Лыков. — А все же напрасно Володьку посадили, — посочувствовал и он.
ГЛАВА VIII
Боканов познакомился с капитаном Беседой в офицерской столовой. Как-то во время обеда они сели за один столик, разговорились о работе и сразу почувствовали расположение друг к другу.
Боканову понравился этот немного располневший, но подтянутый офицер, коренастый и, казалось, как-то особенно устойчиво чувствующий себя на земле. У Беседы было детски-округлое, сохранившее летний загар лицо, мягкий рокочущий говорок и манера чуть растягивать слова.
Описывая Илюшу Кошелева, он так убедительно произнес: «Че-е-рненький, вроде меня», что Боканов ясно представил себе черненького мальчишку, наверно, с таким же, как у Беседы, овалом лица и такими же умными, живыми глазами.
С людьми Алексей Николаевич Беседа сходился легко, и Боканову стало казаться, что они давнишние знакомые.
Пообедав, оба воспитателя зашли в соседнюю со столовой комнату, сели на диван, закурили, причем Беседа долго набивал табаком трубочку, похожую на бочонок, и продолжали неторопливый разговор.
— Я железную дорогу в первый раз увидел, когда мне двадцать лет было, — словно сам удивляясь, рассказывал Беседа. — Темный рос. Кое-как три класса окончил. В двадцать третьем году в комсомол записался. У нас в деревне тогда только один коммунист был — председатель сельсовета Спиридон Захарьевич Титков. Собрал он как-то раз молодежь и спрашивает: «Кто в комсомол запишется?» Объяснил, что это значит — комсомол… Молчим. Боязно было при всех встать и сказать: «Я в комсомол пойду». Так и разошлись. А я догнал председателя у маслобойки. «Запиши…» — говорю тихо. Как узнали об этом на селе, дразнить стали. Вот один раз я решился: пройду прямо по главной улице с поднятой головой. Силу в себе почувствовал! — усмехнулся Беседа. — Иду, навстречу парни сельские… Семка Рогач кричит: «Эй, безбожник!» Я остановился, посмотрел на них и говорю: «Вот вы — люди верующие, а как поступаете? Я ведь вашей веры не поношу. Эх, вы божественные…» С той поры не трогали. Старики подзывать стали, чтобы газетку почитал. А через год в сельсовет избрали. Вскоре время подошло в армию идти. После нее в город попал, на завод, учился на рабфаке, потом в пединституте. Я иной раз сам удивляюсь: «Да неужто это ты, Лешка-лапотошник, капитаном Красной Армии стал?»
Он помолчал, попыхивая трубкой, и виновато сказал:
— А на фронт не пришлось попасть…
Это было его больным местом. С первого дня войны он писал начальству рапорт за рапортом, мучился и стыдился, что «такой битюг, а отсиживается в тылу», — сначала в пехотном училище, потом вот в Суворовском. Но его не отпускали, сообразуясь с интересами дела, и капитан завидовал фронтовикам, считал себя горьким неудачником и неоплатным должником перед Родиной. Сколько бы он ни работал, — а работал он очень много, — ему казалось это недостаточным, ничтожным по сравнению с тем, что делали сейчас для Родины советские люди на фронте. И он с еще большим ожесточением набрасывался на работу.
Временами Беседе казалось, что суворовцы думают о нем пренебрежительно, потому что у него не было орденов.
В действительности все суворовцы любили его, как только могут любить дети человека справедливого, честного и к тому же веселого нрава.
Однажды в каптерке, где ребята получали обмундирование, загорелись электрические провода. Капитан Беседа, выхватив из кармана перочинный нож, высоко подпрыгнув, обрезал их.
Ребята полюбили его еще больше — «за геройство», но свои чувства они скрывали, опасаясь проявить «немужскую» слабость. Только однажды она проявилась. Алексей Николаевич привез издалека семью — мать, жену и двух сыновей. В дороге младший сынишка, Глебка, заболел. Откуда-то о болезни стало известно суворовцам. Вечером, перед отбоем, к офицеру бочком подошел Кирюша Голиков, старший воспитанник отделения, со вздернутым носом и тонкой петушиной шеей, при взгляде на которую казалось, что он вот-вот крикнет: «ку-ка-реку».
— Товарищ капитан, — с несвойственным ему смущением сказал Голиков, — мне отделение поручило… вам, для сына… — И Кирюша стал неуклюже всовывать в руки Алексея Николаевича кулек.
Беседа сначала было не понял, что это, потом через газету прощупал кусочки колотого сахара, покраснел, возмутился, растрогался и, скрывая за напускной строгостью готовые прорваться нежные нотки, воскликнул:
— Да что вы думаете, у меня сахара нет!
— Так это же мы для вашего сына… За неделю собрали. Мы хотели мишку плюшевого, да не достали…
— А на фронте не пришлось побывать, — сокрушенно повторил Беседа и, покосившись на орденские планки Боканова, выбил пепел из трубки.
Сергей Павлович начал рассказывать о том, что посадил вчера в карцер Ковалева.
— Ведь стоило, Алексей Николаевич?
— А за что он ударил Пашкова? — спросил Беседа, и Боканов впервые подумал, что он, собственно, не знает, в чем дело. Но сейчас же решил, что в данном случае это неважно.
— Да за что бы то ни было! — убежденно произнес он. — Ковалев затеял драку — и этим все исчерпывается.
Алексей Николаевич хотел было возразить, что далеко не исчерпывается, но обаяние Боканова-фронтовика было для него столь велико, что он, соглашаясь, сказал:
— Вам, конечно, виднее… А у меня, знаете, тоже есть одно чадушко — Каменюка Артем, воришка с немалым стажем…
— Воришка? — удивился Боканов, чувствуя облегчение от того, что разговор перешел на другую тему.
— Да… Фашисты повесили его родителей. Отец Каменюки — учитель физики — радиоприемник сделал, сводки наши принимал, переписывал их от руки, а мать распространяла. Вот Артем и осиротел в двенадцать лет. А тут подвернулись плохие соседи. Помогли мальчонке пустить по ветру родительское добро, а потом научили воровать, водку пить… Однажды так напоили, что он где-то с вечера под забором свалился. А дело глубокой осенью было. К утру встать сам не может — нога отнялись, прохожие подобрали. Хорошо, что скоро наши при шли, положили Каменюку в больницу. Поправился он и узнал от кого-то, что открылись Суворовские училища. Так, верите ли, к секретарю обкома собственной персоной явился. «Дяденька, — говорит, — пошлите в Суворовское…» Ну вот и попал к нам. Сначала все шло хорошо, а потом воровские навыки стали проявляться. Беда! Главное, Сергей Павлович, глаза у него нехорошие — недоверчивые, с неприятной мутью искушенности, видевшие много такого, чего им не надо было видеть. Очень нехорошие глаза! Я в них не могу спокойно смотреть, так и хочется вымыть их, чтобы снова проглянула детская прозрачность.
2Группа ребят, оживленно переговариваясь, стояла у высокого окна класса.
— Товарищ капитан, — позвал Илюша Кошелев, — можно вас попросить на минутку?
Беседа подошел, и ребята выжидающе стали заглядывать ему в глаза, стараясь узнать, понравилось ли ему то, что он увидел. За стеклом, между двух рам, были расставлены в строгом порядке мортиры, вылепленные из глины, войско из желудей и воска, лодка викингов с изображением дракона на носу и таран, подвешенный на миниатюрных цепях к потолку передвижной будки на колесах.
— Хорошо! — похвалил офицер.
— Это у нас выставка оружия прошлых времен, — пояснил Кошелев, гордясь, пожалуй, больше всех, хотя ему принадлежала здесь только осадная лестница.
— Баллисты нет, — заметил Беседа.
— Дадико делает! Струны достал.
— А щит Авилкин из коры вырезал, — вставил Мамуашвили.
— Хорошо бы показать оружие нашей армии, — предложил офицер.
— Это мы сделаем, — с готовностью подхватил Илюша.
— Ну, делу время, потехе — час! — сказал воспитатель. — Пора и за уроки браться.
Все стали усаживаться за парты, доставать тетради и книги. Беседа подошел к «учебному уголку»; здесь, над полкой для тетрадей, висели расписание и календарь. Он посмотрел, какие завтра уроки, и, сев у стола, начал перелистывать классный журнал, пробегая глазами задания и незаметно наблюдая за ребятами.
Кошелев сразу принялся за работу. Ни на кого не обращая внимания, он поднял глаза к потолку и шепотом учил стихотворение. Заглядывая на секунду в учебник, торопливо закрывал его и снова с жаром что-то шептал, держа палец, как закладку, между страниц.
На задней парте сидел Каменюка. Он был старше всех в отделении, ему шел четырнадцатый год. Артем делал вид, что читает, на самом же деле мастерил в парте из иголки и палочки стрелу с бумажным оперением.
Алексей Николаевич подозвал его, спросил, с чего он думает начать подготовку уроков, и этого было достаточно: Артем стал серьезно заниматься.
