Борис Изюмский - Алые погоны
И хотя между Володей Ковалевым и Геннадием Пашковым не было близкой дружбы, желание поделиться своими чувствами было у Володи так велико, что он подсел к товарищу и доверчиво пододвинул ему свой дневник:
— Хочешь, прочитай… Только, понимаешь, это между нами.
И вот сейчас, когда Пашков стал так глупо острить, Володя гневно подумал: «Неужели он посмеет?»
— У вас недурной вкус, милорд, — продолжал болтать Пашков.
Володя повернулся к нему. Маленькие толстые уши Пашкова показались ему особенно противными. Ковалев медленно сказал:
— Вот как ты ценишь доверие!
Но Пашков настолько увлекся, что не почувствовал в голосе Ковалева предупреждения и с издевкой сказал:
— О дружбе мечтаете? Знаем мы этих друзей. Ах, «снег похрустывал, как зайчик капустой…» Ах, «почему, почему?»
Володя вскочил так стремительно, что стул с грохотом упал, толкнул кулаком в грудь Пашкова и побежал к выходу из столовой.
— Суворовец Ковалев! — успел только крикнуть ему вслед Боканов, но Ковалев уже исчез.
— В чем дело? — обратился Боканов к Пашкову.
— Да, так… — смущенно ответил Геннадий и уткнулся в тарелку.
Снопков неодобрительно поглядел на Пашкова. Семен Гербов демонстративно отодвинул стул от Геннадия и громко спросил у Лыкова:
— Добавка будет?
— Можно, — ухмыльнулся Лыков и протянул руку: — давай тарелку.
Обед закончился в молчании. Когда вставали из-за стола, Андрей Сурков осуждающе сказал о Ковалеве:
— Нервочки расшатались! Нуждается в санаторном лечении.
Перед самоподготовкой воспитатель вызвал к себе Володю для объяснения. В ротной канцелярии, кроме Боканова, никого не было. Где-то далеко играл духовой оркестр, приглушенно и неуверенно, словно нащупывая мелодию.
Капитан сидел в кресле и не сразу отложил в сторону газету, когда вошел Ковалев.
— Почему вы ударили товарища? — подняв голову, наконец, спросил он в упор.
— Это мое личное дело! — резко ответил Ковалев и стал вполоборота к офицеру.
Когда Боканов сердился, его лицо на мгновенье покрывалось краской, которая затем собиралась в одно яркое пятно на скуле.
— Станьте как следует! — резко приказал капитан, сдерживая гнев. — Честь училища — наше общее дело. Вы что же, хотите воскресить бурсацкие нравы?
— Но он болтун, не достойный доверия! — воскликнул Володя. — Он низкий циник!
— Нечего сказать, хорошо вы защищаете чистоту суворовского имени… Что о вас скажут малыши!
Ковалев, хмурясь, прикусил губу. Немного помолчав, он глухо сказал:
— Я виноват. Я сам не понимаю, что со мною происходит.
Он опустил голову, хотел было рассказать о причине ссоры, но резкость Боканова в обращении с ним и официальность тона не располагали к какой бы то ни было откровенности.
— Вы будете строго наказаны. Идите! — сухо сказал офицер.
После ужина капитан Боканов вошел в класс со своим помощником — пожилым старшиной Приваловым. Все встали.
— Отделение, смирно! — скомандовал офицер. — Суворовец Ковалев Владимир, ко мне!
Володя подошел к офицеру.
— Суворовец Ковалев, вы забыли, что живете в социалистическом обществе. Вы нарушили святой для нас закон уважения человека, — резко говорил Боканов. — За подрыв воинской дисциплины арестовываю вас на сутки. Снимите ремень!
Ковалев ждал нотации, выговора, но не этого. Он не сказал обычное «слушаюсь». Побледневшие губы не подчинялись его воле. Замедленными движениями Ковалев снял ремень и положил его на стол.
— Я сам виноват, — рванулся было вперед Геннадий Пашков, но был остановлен суровым взглядом офицера.
— Товарищ старшина, исполняйте приказание!
При тягостном молчании отделения Ковалев вышел, сопровождаемый старшиной.
2Зайдя на короткое время к себе домой, Боканов снял сапоги, китель и прилег на кровать. Настроение было скверное. Он считал безусловно правильным то, что вчера наказал Ковалева. Следовало решительно предупредить возможное повторение грубости. Позже можно будет опереться на комсомол, но сейчас эта опора почти отсутствует. Комсомольская организация только зарождалась в училище.
Скверное настроение у Боканова возникло от неудовлетворенности собой, от мысли, что он не сделал почти ничего, чтобы сплотить коллектив. С чего же начать? Очевидно, с таких дел, которые затрагивают общие интересы. Пусть на первых порах эти дела будут и незначительны, но они помогут протянуть первые нити дружбы. Скажем, своими руками сделать класс уютным и чистым… Цветы на окнах и белые занавески, скатерть и чернильный прибор на столе учителя. Впрочем, стоит ли разводить цветы? Надо посоветоваться с товарищами. Будем выпускать боевой листок, установим график дежурств. Пусть сами отвечают за лыжи и коньки. Работы хватит всем. Потом — общие шахматные турниры, прогулки, хоккейная команда, драмкружок… Ребята должны приучиться говорить «наше отделение» и «наша победа». Почему у них так много троек? Больше всего троек. Смогу ли я ответить на их вопросы по истории или географии?..
Сергей Павлович встал с кровати и, подсев к столу, записал в блокнот под завтрашним числом:
«Достать все программы и учебники моего класса…»
Затем он извлек из полевой сумки толстую тетрадь в клеенчатой обложке и мелким, четким почерком написал на ее первой странице:
«Дневник наблюдений».
Разделил тетрадь на двадцать пять частей и на одной из страниц написал, заглядывая в записную книжку:
«Ковалев Владимир.
Год рождения 1929.
Отец — лейтенант, Герой Советского Союза, получил тяжелые ожоги в воздушном бою и умер в госпитале в 1943 году. Мать — Антонина Васильевна Ковалева, работает воспитательницей в детском саду, г. Тбилиси, Мостовая, № 17».
Он задумался. Этим исчерпывались его сведения о прошлой жизни Володи. Но плохо было не это. Плохо было то, что и о настоящем Ковалева он может записать немногим больше. Ну, вспыльчив, дерзок, даже груб. А почему? Какие у него интересы? О чем мечтает, с кем дружит?
Сергей Павлович обмакнул в чернила перо и записал:
«Прямолинеен до грубости. Оскорбил математика. Ударил в столовой товарища. В разговоре со мной дерзил. И все-таки этот мальчик мне нравится. Может быть, тем, что говорит прямо то, что думает, и не заискивает ни перед кем. Чувствую в его характере силу. Такие, когда вырастают, становятся или очень хорошими, или очень плохими. Недостатки тихонь лежат глубоко, под слоем внешней благопристойности. Пусть задира, но с открытой душой и сердцем…»
Боканов усмехнулся: «Ишь, расфилософствовался», но решил, что дневник будет вести для себя, без скидок «на глаз начальства», не приглаживая мыслей.
«Перспективный план перевоспитания», — написал и жирно подчеркнул написанное Боканов.
«Приучить Ковалева сдерживать себя путем…»
С ожесточением перечеркнул.
Недовольно подумал: «Сначала надо проникнуть во внутренний мир мальчика, а потом планы перевоспитания намечать». Одевшись, Боканов долго стоял на веранде. Вспомнил сегодняшний разговор с генералом: «А я, правду сказать, товарищ капитан, еще в прошлом году хотел карцер ликвидировать. Он у нас пустовал. Не поторопились ли вы прибегнуть к его помощи?» — «Дисциплинарное право дано для того, чтобы его использовать», — ответил Боканов. — «Конечно, и я за разумную строгость, — сказал генерал, — но, признаюсь, весьма уповаю на чуткость и дальновидность воспитателя, на его терпеливость…»
Ветер донес звуки трубы.
«Третий урок начинается», — подумал Сергей Павлович и решил пойти в училище: часа через два он должен был проводить занятия. Как и каждый офицер-воспитатель, Боканов преподавал в своем отделении военные дисциплины.
3Перед обедом в спальне первой роты было шумно. Ковалева после уроков опять отправили в карцер. Сутки ареста заканчивались в 21.00. К вчерашнему событию воспитанники отнеслись по-разному, но большинство сходилось во мнении: капитан уж больно крут. Сначала, после происшествия, осуждали Ковалева, теперь же многие склонны были видеть в его аресте проявление деспотизма офицера.
— Не вникнул и рубанул, — осуждающе сказал о капитане Семен Гербов, широкими стежками подшивая подворотничок к гимнастерке. Утром он не успел этого сделать, поэтому сейчас торопился и поглядывал на дверь, опасаясь появления старшины.
— Ну, если каждый начнет кулаки в ход пускать… — возразил Андрей Сурков.
— Кому в наряд — дрова пилить, после обеда сразу одевайся, — напомнил Лыков. — А все же напрасно Володьку посадили, — посочувствовал и он.
ГЛАВА VIII
Боканов познакомился с капитаном Беседой в офицерской столовой. Как-то во время обеда они сели за один столик, разговорились о работе и сразу почувствовали расположение друг к другу.
