Фазиль Искандер - Паром

Ах, как бывало в детских играх —
Зарылся с головой в кустах!
И от волненья ломит в икрах,
И пахнет земляникой страх!

Поглубже в лес, кусты погуще.
Чтоб интереснее игра!
И вдруг тревогою сосущей:
— Меня найти уже пора!

И холодеет под лопаткой:
— В какие дебри я залез! —
Невероятная догадка —
И разом сиротеет лес!

Ты сам выходишь из укрытья:
— А может, просто не нашли? —
Какое грустное событие:
Игра распалась. Все ушли.

…Вот так вот с лучшей из жемчужин
Поэт, поднявшись из глубин,
Поймет, что никому не нужен.
Игра распалась — он один.

Под смех неведомых подружек
Друзья в неведомом кругу
С обычным продавцом ракушек
Торгуются на берегу.

В руке у Моцарта сужается бокал.
Как узкое лицо Сальери.
Вино отравлено. Об этом Моцарт знал.
Но думал об иной потере.

Вино отравлено. Чего же Моцарт ждал.
На узкое лицо не глядя?
В слезах раскаянья и вдребезги бокал,
Сальери бросится в объятья?

Вино отравлено. Печаль — и ничего.
Распахнутые в звезды двери.
Взгляд не Сальери прячет от него.
Но Моцарт прячет от Сальери.

Вино отравлено. А Моцарт медлил, ждал,
Но не пронзила горькая услада.
Раскаянья рыдающий хорал…
Тогда тем боле выпить надо.

Все кончено! Неотвратим финал!
Теперь спешил он скорбный час приблизить.
Чуть запрокинувшись, он осушил бокал.
Чтобы собрата взглядом не унизить.

Чтоб разобрать какой-то опус,
Я на пиру надел очки.
Мир отвлеченный, словно глобус.
Ударил вдруг в мои зрачки.

И, отрезвевшею змеею,
Я приподнял глаза в очках.
Грохочущею колеею
Катился пир на всех парах.

Остроты злобные, как плетки,
И приговоры клеветы.
Как бы смердящие ошметки
Душ изрыгающие рты.

Я оглядел мужчин и женщин
Сквозь ясность честного стекла
И увидал извивы трещин,
Откуда молодость ушла.

Вот эту я любил когда-то,
А эти были мне друзья.
И где тут время виновато.
Где сами — разобрать нельзя.

Что сотрясало вас, мужчины.
Какие страхи пропастей?
Нет, эти страшные морщины
Не от возвышенных страстей!

Что юности сказать могли бы.
Покинувшей далекий сруб.
Властолюбивые изгибы
Вот этих плотоядных губ?

Уже вдали, уже отдельно
От пережитого всего.
Душа печалилась смертельно.
Но не прощала ничего.

А воздух распадался рыхло,
И под уклон катился пир.
Я снял очки. Душа притихла.
И воцарился горький мир.

В устах у молодости ложь
Или бахвальство в клубах дыма,
Не то, чтобы простишь — поймешь,
Оно, пожалуй, исправимо.

Поймешь застольных остряков
И лопоухого позёра.
Но лица лгущих стариков.
Но эта ярмарка позора,

Но этот непристойный дар.
Что, как работа, многих кормит…
Апоплексический удар.
Едва опередивший бормот…

За что, за что пытать судьбу
Перед вселенской немотою,
Когда одна нога в гробу.
Канкан отплясывать другою?!

Жизнь, нет тебе вовек прощенья,
За молодые обольщенья.
За девичьих очей свеченье.
За сон, за ласточкину прыть.
Когда пора из помещенья,
Но почему-то надо жить
С гримасой легкой отвращенья.
Как в парикмахерской курить.

Что там? Тревогою мгновенной
Неясный звук протрепетал.
То человек? Или Вселенной
До нас доносится сигнал?

Что там? Тоскует мирозданье?
Иль ропот совести и зов?
То всхлипы тайные страданья
Или капели водоклев?

Что там? Рыданье или хохот?
Шуршанье веток или крыл?
(Машины пробежавшей грохот
Тот звук неясный перекрыл.)

Что там за стенкой шевелится?
Сосед? Он спит или не спит?
Хрипит, придушенный убийцей,
Или, подвыпивший, храпит?

Неясный звук! Здесь воля наша
Водоразделом пролегла.
Весов таинственная чаша
Над бездною добра и зла.

Не говори потом: — Не предал…
Не знал… Понятья не имел…
Да, ты не знал! Да, ты не ведал!
Поскольку ведать не хотел!

Прекрасное лицо миледи
Нас потрясало неспроста.
Оно — намек, что есть на свете
Души бессмертной красота.

Оно намек, что есть на свете
Светящаяся доброта.
Сама ж прекрасная миледи
Не смыслит в этом ни черта.

В ее ногах и в зной, и в стужу,
Коленопреклоняясь зря,
Влюбленные искали душу.
Как пьяницы у фонаря…

Несовместимы совершенства:
Почти всегда в одной — одно.
И на частичное лишенство
Живущее обречено.

Самой природе перегрузки
Не по плечу мильоны лет.
В прекрасной мантии моллюска
Жемчужин не было и нет.

…А он влюбился, бедный малый,
Не понимая ничего.
Простим, простим, простим, пожалуй.
Ошибку дивную его!

В прекрасном, сумрачном краю
Я юмору учил змею.

Оскалит зубки змейка.
Не улыбнись посмей-ка!

Но вот змеиный юмор:
Я всхохотнул и умер.

Сказали ангелы в раю:
— Ты юмору учил змею,

Забыв завет известный,
Вовеки несовместны
Змея и юмор…

— Но люди — те же змеи! —
Вскричал я. — Даже злее!

…И вдруг зажегся странный свет.
Передо мной сквозь бездну лет

В дубовой, низкой зале
Свифт с Гоголем стояли.

Я сжал от боли пальцы:
— Великие страдальцы.

Всех лилипутов злоба
Вас довела до гроба.

— Учи! — кивнули оба.
и растворились в дымке,
Как на поблекшем снимке.

Я пробудился. Среди книг,
Упав лицом на черновик,

Я спал за письменным столом
Не в силах совладать со злом.

Звенел за стенкой щебет дочки.
Но властно призывали строчки:

В прекрасном, сумрачном краю
Я юмору учил змею…

Не именины и не елки.
Не лимонадные иголки.
Не сами по себе, не в лоб.
Но детства сладостный захлеб.
Но тайно льющийся из щелки.
Куда прильнули наши челки.
Грядущей жизни праздник долгий.
Его предчувствия озноб.
Порой не так ли — кто ответит? —
В глазах у мудрых стариков
Грядущей жизни праздник светит,
Иль близость кроткий взор приветит
Не смерти, что любого метит, —
Освобожденья от оков.

Что сулят нам в грядущем созвездия.
Что гадалки, что кошки, что сны?
Суеверие — призрак возмездия
Затаенного чувства вины.

Бога нет. Но во тьме бездорожия
Много странных и страшных примет.
Суеверие — вера безбожия.
То-то боязно! Бога-то нет.

Расплывчатый образ времени
Внезапно щемяще и четко
Качнулся над старой кофейней
Поверх поседелых голов.

Где форварды моей юности,
Перебирая четки,
Перебирают возможности
Своих незабитых голов.