Владимир Корнаков - В гольцах светает
Он выдернул нож. Сокол вздрогнул всем телом, еще плотнее прижался к земле, из горла прорвался рокот. Напрягаясь до предела, он следил за рукой человека, в которой зловеще блестел нож.
Однако Сокол боялся зря. Нож в руках охотника делал самые безобидные вещи: резал длинные ленты из кожи, которая у него нашлась под полой куртки. Между тем охотник готовил хитроумную ловушку. Соединив несколько ремешков, сделал петлю и положил ее на верхнюю кромку котелка, а конец пропустил под дужку. Бросив в котелок кусочек печенки и сухарь, он с самым мирным намерением протянул котелок Соколу.
Сокол оскалился. Банка повисла возле самого кончика носа, опустилась на землю. Охотник повернулся к собаке спиной, следя за ее тенью, которая четко вырисовывалась на чистом снегу.
Сокол осторожно поднял морду, сейчас же снова опустил ее на лапы. Но запах свежей печенки щекотал ноздри. Едва Сокол успел схватить мясо, как банка подпрыгнула и стукнула его по носу. Он вскочил, рванулся, пытаясь стряхнуть эту посудину, которая предательски лишила его оружия — клыков и зрения. Но банка еще сильнее прижала нос, железными когтями впилась в загривок, и что-то еще мягкое, но такое же цепкое сжало шею. Сопротивление причиняло лишь боль.
Дуванча дождался, пока четвероногий пленник немного успокоился, подтянул его к дереву и, привязав ремень к толстому сучку, присел на корточки.
— Ты не должен на меня сердиться, — тихо произнес он, ласково поглаживая взъерошенный загривок Сокола. В ответ из банки донеслось глухое рычание. Дуванча нахмурился. — Я не могу тебя выпустить. Ты перегрызешь ремень и пойдешь моим следом. Что тогда делать? Ойя! Я подарю большому другу приносящего счастье! Да, это так!
Дуванча быстро развязал на груди ремешки, стягивающие куртку, снял с шеи деревянного человечка — дорогой его сердцу амулет, благоговейно и торжественно надел на шею Сокола, потерся щекой о пушистые кончики ушей, прижатых банкой, встал, закинул за плечо лук.
— Пусть глаза друга долго видят солнце!..
Охотник быстрым шагом уходил вершиной гривки на восход. Солнце, припекая все настойчивее, слепило глаза. С шорохом оседал снег. Все мысли Дуванчи были прикованы к дому, где ждут его мать, Урен... Острая тоска подхлестывала, торопила. И он побежал. Лук прыгал на плече, и его приходилось придерживать правой рукой, а левой цепляться за стволы деревьев. Занятый своими думами, он недоглядел, споткнулся о корень дерева, и в то же мгновение, точно рассерженная пчела прожужжала над головой, за спиной щелкнул выстрел.
Дуванча выбрался из сугроба, в который зарылся с головой, вскочил на ноги. Под деревом, опустив руки, точно неживой стоял Герасим. Его глаза с мрачной отрешенностью смотрели на Дуванчу...
Два человека опять, как в тот вечер у костра, стояли друг против друга. Но они были очень разными сейчас! Один горел гневом и страстью боя, другой выглядел жалким пленником. Охотник не знал, что творится в душе этого человека, но, вероятно, и не видел достойного противника. Он с отвращением сплюнул и бросил прямо в лицо Герасиму жаркую фразу:
— В тайге есть один зверь, нападающий сзади, — это рысь. На земле живет человек, похожий на нее, — это ты!
Ни один мускул не дрогнул на лице Герасима, даже когда в руках охотника очутилась выпавшая из его рук винтовка. Охотник взял ее наперевес, рывком дернул рукоятку затвора — опаленная гильза просвистела в воздухе. Один за другим из ствола выскользнули три оставшихся патрона. Теперь-то он хорошо знал, как обращаться с русским ружьем!
Патроны он бросил к ногам Герасима, винтовку швырнул под сопку и, не взглянув на него, зашагал прочь.
Герасим по-прежнему прижимался к влажному стволу дерева, бессильно опустив руки... Деревья роняли капель, солнечные лучи радостно шарили по тайге, оживляя ее, пробуждая. Что-то оттаивало, зашевелилось в груди Герасима.
— Не задел, кажись, — наконец пробормотал он с шумным вздохом.
Ласковая, успокаивающая тишина окружала Герасима. Но ему казалось, что вот-вот с горы сорвется камень, увлечет за собой другой — и целая лавина ринется с сопок, сокрушая все на своем пути. Он еще не понимал, что этот обвал назревает в нем самом, в собственной душе, но чувствовал его отдаленный рокот.
...И вдруг тоска одиночества сжала сердце. Он один. Один, как подстреленный зверь. А за спиной источенный червем скелет. Человек, подохший с золотом в руках. Наверное, и он искал для себя жизнь! Искал, пряча от людских глаз душу, постепенно становясь зверем.
Герасим до боли сжимает зубы, поднимает голову. Перед ним четкий след охотника. Он властно манит, зовет туда, к людям. Герасим делает несколько шагов, останавливается, медленно оглядывается вокруг.
Сверкающий бок гольца, одетый льдом и снегом ключ. Скала. Буроватая гранитная глыба. Она облита блестками солнца. Казалось, положи руку на ее шершавый бок, и сейчас же ласковое тепло хлынет по всему телу... Заветная скала! Герасим угрюмо глядит на нее, потом на след охотника и снова на скалу. Нет, трудно уйти от нее!
— Всю жизнь. Всю, — глухо бормочет Герасим, борясь с собой. — Гнул спину на хозяина... Вернуться? И снова в хозяйские лапы? В мерзлый забой? Л Лизавета Степановна... А оно ведь вот, рядом. Несколько ден работы — и никто тебе не указ. А ты слюни распустил. Струхнул. Не! Опробую дно, хошь здохну. Опробую...
Дуванча уходил все дальше от рокового ключа. Он шел прямиком на восход солнца. Сердце его рвалось туда, где теплился родной очаг, где ждала одинокая мать. Он почти бежал весь день. С заходом достиг просторного распадка, где брала свое начало небольшая речушка Багда. Эта речонка была не совсем обыкновенная. Вода в ней струилась не прозрачная, голубая, а молочного цвета. Густой налет извести покрывал прибрежные камни на протяжении всего ее недолгого пути до полноводного красавца Малого Гуликана, поэтому она и получила название Багда, то есть Белая. Даже скованная льдом Багда отвечала своему названию. Желтоватые известковые надтеки застыли разлитыми сливками.
Эти места — белая речушка, небольшая поляна, окруженная лиственницами и березами, высокие сопки — дороги Дуванче. Здесь он родился, здесь провел первые четыре лета своей жизни. Немногое сберегла память, но это немногое глубоко схоронено в сердце.
Вон там, на самой середине поляны, стоит широченный, в три обхвата, пень, он вконец одряхлел, и не по своей прихоти. Его кололи ножи-пики и жалили стрелы. Целыми днями напролет он был в центре внимания шумливой детворы. Он должен был нести на себе чучела зверушек, переносить уколы стрел неумелых, но настырных лучников. Пень дряхлел, разваливался от ран, а босоногие мальчишки закаляли мускулы, набивали руку и оттачивали глаз... И еще навечно осталась в памяти береза, могучая, стройная красавица. Рядом с ней стояла юрта отца. Под нежный шепот ее листьев засыпал усталый мальчонка, а под веселый щебет и шумливую возню птиц в зеленых кудрях просыпался готовый к новым приключениям и испытаниям.
Не раз охотничьи тропы приводили Дуванчу сюда, на берег Белой речки. И всегда он проводил здесь короткие минуты отдыха. Здесь он чувствовал себя снова беззаботным, озорным парнишкой. Ему хотелось кричать, лазать по деревьям, гоняться за птицами. Старый пень он обычно приветствовал точной, сильной стрелой, пущенной за полсотни сажен, потом бежал к красавице березе, садился под ней, гладил бархатную кору, целовал ветви.
И сейчас незаметно для себя юноша оказался на краю заветной поляны. Вот сейчас он сдернет лук и пустит свою последнюю стрелу, приветствуя старого приятеля, а потом стремглав побежит... Нет, ничего подобного не произошло. Дуванча остановился, точно чья-то могучая рука схватила его за ворот. Вот он рванулся, сделал шаг, другой, снова остановился ошеломленный. Нет, перед ним был уже не тот тихий, дорогой сердцу уголок! Не было старого пня, на его месте из-под снега торчал обуглившийся скелет; не было и красавицы березы, а лишь жалкие ее останки — ободранный, обнаженный столбик в рост человека. Такие же столбики колючим строем окружали поляну, перешагнув на другой берег Багды. В них было что-то угрожающее, враждебное, чужое.
Долгое время Дуванча стоял неподвижно, стиснув кулаки до боли и не чувствуя ее. Он хорошо понимал, что означают эти столбы! Скоро придут сюда те, кто их оставил, вырубят лес, перевернут землю. Зачахнет, иссохнет Багда, уйдут звери, улетят птицы...
Вне себя от гнева юноша метнулся к останкам своей любимицы березы. Ни солнце, ни метель не успели иссушить ее нежное тело. Столбик густо сочил, роняя светлые крупные слезы. Теперь уже никогда он не погладит ее бархатной кожи, никогда не прикоснется к ее мягким кудрям! Все больше в тайге встречается вот таких знаков, которые несут горе. Раньше он только слышал о них, а теперь видит их своими глазами. Кто их оставил? Кто? Он. Этот русский со злыми глазами!
