Евгения Изюмова - Дорога неровная
Константин смутился:
— Ну что я поделать мог, Миша, если в другие места работники не требовались. Я и то Карпычу четверть вина в кабаке споил, просил его поговорить с другими мастерами, да Карпыч сказывал, что пока нигде работники-мальцы не надобны.
Миша расхохотался:
— Ох, отец, неужели ты не понимаешь, что как раз малые ребята и нужны всюду, потому что работают как взрослые, а получают вдвое меньше. А мастера на том себе в карман выгадывают. Сколько Коська в прошлом месяце получки принес? — отец ничего не ответил, и Миша удовлетворенно произнес: — Вот то-то и оно. А Карпыча ты потчуй и дальше вином, авось года через два Коську переведут, или — через три, обещанного-то как раз три года ждут.
Ближе всех вопреки предсказанию Миши к царю оказался Колька, а не отец с матерью.
Далеко за полдень, полпятого, «Межень» пришвартовался к Костромской Царской пристани. Прямо против нее была устроена арка в виде древних ворот, украшенная гербами рода Романовых и витиеватыми надписями — «Да будет бессмертен твой царский род» и «Благословен град сей на многия лета». За аркой по всему пути до Романовского музея шпалерами по обеим сторонам стояли школьники, а за ними учителя и воспитатели, а дальше — людское нетерпеливое море, где-то в этом море затерялись Константин с Татьяной. Зато Колька стоял сразу же за аркой и жадно наблюдал за всем, что происходило на берегу.
Дети были на ногах с раннего утра, и Павел Петрович, их учитель математики сходил в ближайшую обжорку, купил пирогов с требухой, роздал ученикам, но пирожки не утолили голода, в животах все равно урчало. Однако, едва царь сошел со всем своим семейством на берег, все забылось — и голод, и жажда, и палящее солнце, в сердце были только умиление, из уст вырывалось одно восторженное «ура!»
Кольку поразило, что наследника цесаревича Алексея, мальчишку почти его лет, нес на руках дюжий казак. Алексей был в матросской форме, а на груди висели две медали. Он тоже, видимо, был в восторге от такой встречи и двумя руками отдавал честь на обе стороны солдатам 183-го Пултусского полка, стоявшим в почетном карауле, своим сверстникам и всем горожанам. И удивило, что царь, хотя и был красивым и хорошо сложенным мужчиной, но оказался невысокого роста, хотя на портрете в их заводском училище казался очень высоким.
Пока царь был в Романовском музее, затем оказывал честь своим посещением Костромскому дворянству, детей построили иначе — по Романовскому скверу Павловской улице, по Сусанинской площади вокруг памятника Сусанину, на Площадке перед церковью Вознесения, по Русиной улице, а далее — по Ильинскому спуску до Царской пристани.
Зотовская школа, где учился Колька, оказалась опять недалеко от реки. В голове у Кольки гудело от усталости, впечатлений, криков. Но, несмотря на это, восторг не покидал его, и если бы не строгий наказ Павла Петровича стоять на месте, он бы ринулся вслед за толпой и, может быть, также вошел бы по пояс в воду, как сделали это многие костромичи, устремившиеся за пароходом, отчалившим от берега. Толпа… Она на многое способна ради своего кумира или хотя бы возможности видеть его, она — как огромный аккумулятор заряжает своей энергией каждого, оказавшегося в ней.
Перед тем, как вести своих воспитанников домой, а идти на Запрудню надо было через весь город, Павел Петрович завел ребят в народную столовую, открытую специально в день приезда царя, где кормили в тот день бесплатно. И только там ребята наелись, наконец, за весь трудный суматошный и волнительный для них день.
Сытые и гордые, что встречали царя, ребята возвращались в свою слободу. Город был расцвечен флагами, особенно красиво украшены здания Романовского музея, Губернского дома, перемигивались цветные лампочки — в городе перед праздником было введено электричество. На площадях и в скверах — бесплатные представления циркачей, певцов, приглашенных из многих городов, и ребята упросили учителя постоять на Сусанинской площади, посмотреть на акробатов.
Всю ночь Кольке снился потом нарядный город, и он не слышал, как Миша, слушая рассказ родителей о гулянии в городе, с иронией заметил:
— Да, отец, в городе иллюминация, а у вас в чесалке — газовое освещение, в двух шагах ничего не видно, что зрячему, что слепому — все едино, и у нас в механических мастерских керосинки тоже еле чадят. Все царские домочадцы, говорите, одеты в красивое да светлое? Что-то на фабрике мало такой одежды.
Константин только досадливо крякнул, бросил взгляд на свою плетку, но смолчал: пороть старшего сына он давно не смел. Да и что говорить? Прав Миша. Днем-то светло, а вот с утра, когда смена приступает к работе, в цехах темно. Правда он, Константин, свое дело и в полной темноте справит — так все привычно ему. За то его и начальство ценит. Да и почему не ценить? С мастером не спорит, относится к нему с уважением, на работу не опаздывает, в разговоры крамольные с другими чесальщиками не ввязывается, даже не курит на заводе, а то за курение живо штраф выпишут. Зато за усердие и безответность мастер порой и похлопочет перед начальством, потому к каждому празднику Константину Смирнову вознаграждение выходит. Впрочем, и без этого он зарабатывает не менее десяти рублей в месяц, а это — очень хороший заработок среди чесальщиков. Правда, рубль-другой оставляет в кабаке на угощение мастеров, так ведь и себе остается тоже не мало.
На следующее утро Татьяна еле добудилась до Кольки: усталость брала свое, но надо вставать. Полусонный, он оделся в новенькую солдатскую форму, сшитую как раз по его росту и фигуре, на голову надел фуражку с лаковым козырьком. Посмотрел в зеркало, оправленное резной деревянной рамой, висевшее над комодом в самой большой комнате, подмигнул озорно своему отражению, щелкнув каблуками новых сапог, лихо отдал самому себе честь. Коська наблюдал завистливо за ним, стоя босиком на пороге: он тоже был вчера на пристани, но царя близко увидеть не довелось, а Колька вот уж два раза рядом с царем стоял, и опять увидит его. Да еще и одежду новую ему оставят.
Когда в десять часов утра «Межень» под колокольный перезвон причалил к городской Царской пристани, за аркой уже были выстроены не солдаты 183-го Пултусского полка, который встречал накануне Николая со свитой, а дети из потешных войск — в солдатской защитного цвета форме, с деревянными, совсем как настоящими, винтовками. Настоящие войска стояли дальше — молодцевато подтянутые, грудь — колесом. Да и сам император уже в иной одежде — в форме Эриванского своего имени полка, через плечо — Андреевская лента. Такая же лента была и на цесаревиче Алексее, которого нарядили в форму Екатеринославского полка. Его вновь на руках нес казак: у наследника болела нога, но вид был веселый. Женщины — супруга царя, императрица-мать, великие княжны Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия одеты в светлые, необычайно красивые платья, им тут же, как и накануне, подарили цветы, и женщины еще больше засияли улыбками.
Осмотрев войска, Николай в экипаже направился с семьей в Успенский собор, где все уже было готово к молебну в его честь. Пока шел молебен, детей вновь перестроили — цепью вокруг площади перед собором, где стояли и готовые к смотру войска.
Детские цепочки стояли всюду на пути следования императора — то в обычной праздничной одежде, то в форме потешных войск, то стояли с хоругвями, то — с цветами.
Позднее писали, что Николай весьма удивился такому множеству детей, но ему объяснили, что это не только горожане-костромичи, но и крестьянские дети из окрестных сел. В газете также сообщалось, что Николай пожертвовал для костромичей-бедняков десять тысяч рублей, а чтобы деньги попали по назначению, велел создать специальную комиссию, ибо знал: у власть имущих — глаза завидущие, руки — загребущие. Не знал он лишь того, что много-много лет спустя уже не один город, вся Россия будет получать благотворительную помощь, и вновь будут создаваться комиссии по ее распределению, потому что для власть имущих словно и не было прошедших десятилетий, по-прежнему остались те же глаза, те же руки. И как в тринадцатом году, так и в конце столетия газеты умолчали, много ли благотворительных средств «прилипло» к рукам чиновников.
После окончания молебна августейшие особы на месте будущего памятника в честь трехсотлетия царствования Романовых уложили камни со своими именами. Затем Николай II вошел в специально построенный к торжественному дню павильон, и блеснули на солнце штыки, обнажились шашки, зарокотали глухо барабаны, войска плавно двинулись вперед, чтобы пройти парадом перед человеком, чья судьба круто изменится через четыре года. Солдаты также не знали, что спустя год будут складывать буйны головы на полях сражений первой мировой войны, и что вместо торжествующего восхищенного «ура» в его честь будут из глоток вырываться хриплые проклятия. Впрочем, Николай II и сам того не знал. Не знал также и каков его будет смертный час…
