Анатолий Димаров - Его семья
— Только за это? — спросила Степанида Никитична. Головенко постучал по графину, укоризненно взглянув на нее.
— За это я должен понести партийное наказание, — подчеркнуто повторил Яков, даже не оглянувшись на Сологуб. — Что же касается моих, как сказал товарищ Руденко, семейных дел… Товарищ Руденко тут обвинил меня во всем. Получается так, товарищи: без всяких на то оснований ревнует меня жена — я виноват! Скандалы мне устраивает — я виноват! Дома создались невыносимые условия — тоже моя вина! Так берите и бейте Горбатюка! Добивайте его! Это ведь легче всего…
— Эх, Яков, не то говоришь! — с досадой произнес Руденко.
Горбатюк повернулся к Николаю Степановичу. Он теперь обращался уже непосредственно к нему. Снова чувствуя себя невинно обиженным, хотел рассказать обо всем, что произошло с ним за последнее время, но все больше волновался, и это мешало ему.
Яков повторил, что он заслужил наказание за невыполнение приказа редактора, и почему-то (он и сам не знал зачем) сказал о том, что десять лет работает в газете и за это время не имел ни одного взыскания, что разлад в семье произошел не по его вине.
— Я еще раз повторяю: не я затеваю ссоры, которые привели вот к этому, — указал он на Нинино заявление. — Между мной и женой уже нет ничего общего… Она не хочет понимать меня…
— А вы ее?
Это опять Сологуб. «До чего же въедливая женщина!»
— Я сделал все, что мог. Себя не переделаешь.
— А надо бы…
Горбатюк сел, недовольный своим выступлением, тем, что говорил мало, неубедительно и, пожалуй, совсем не то, что нужно было сказать. И особенно невыносимой показалась тишина, воцарившаяся после его выступления, — тяжелая, гнетущая тишина, от которой как будто даже потемнело все вокруг.
— Кто просит слова, товарищи? — спросил Головенко.
Коммунисты молчали. Холодов, наклонившись к соседу, что-то тихо говорил ему, и тот покачивал головой. «Обо мне», — подумал Яков. Петр Васильевич все поглаживал свой подбородок, словно пробуя, хорошо ли он выбрит, и Горбатюк знал, что он тоже думал о нем.
Выступили почти все коммунисты. Говорили много, горячо, и почти все не укладывались в десятиминутный регламент.
Но больше всего поразило Якова выступление Сологуб. Она все время просила слова, но Головенко каждый раз называл другую фамилию, и Степанида Никитична сердито посматривала на него, а лицо ее все больше краснело.
— Я не согласна с теми товарищами, которые всю вину на Нину сваливают! — начала она свое выступление, стуча крепким кулачком по столу, как бы стремясь вбить в него каждое свое слово. — Поставить бы каждого из вас к плите да к детям, посмотрела б я, что бы вы запели!..
Она глубоко вздохнула, словно ей не хватало дыхания.
— Да, — продолжала Сологуб, переводя сердитые глаза на Якова. — Мало любить детей. Любить — и курица может. Воспитывать их нужно! Воспитывать, товарищ Горбатюк! — с яростью крикнула она, будто Яков возражал ей. — А может ли это сделать Нина, у которой умственный горизонт дальше кухни не простирается? Которая, кроме базара, ничего и не знает?
Стучала по столу кулачком, и ее острые, как гвозди, слова все больнее ранили душу Якова.
— Наши дети — будущие строители коммунизма. Вся их дальнейшая жизнь будет связана с общественными интересами. Эти интересы и будут в первую очередь занимать и волновать их. И мать, находящаяся вне общественной жизни, в наше время не может справиться с трудной задачей воспитания детей. Не может! Вот что, товарищ Горбатюк!.. А кто виноват, что Нина стала такой? Вы, товарищ Горбатюк! Только вы!
— Так уж и я! — не выдержал Яков.
— Да, вы! И вам не отвертеться от этого, что бы вы здесь ни говорили, каким бы несчастненьким не прикидывались. Думаете, я забыла вашу семейную философию? Забыла, как вы говорили, что работающая женщина — не женщина, а синий чулок, что призвание каждой из нас — сидеть дома, создавать мужу семейный уют? Вы и на Нину свою смотрели, как на своеобразную кастрюлю, в которой должен вариться этот ваш уют… Вот и воспитали женушку себе в утешение. И теперь сама жизнь мстит вам. Ибо нельзя в наше время так семью строить. Вот что!.. А теперь вы прикидываетесь невинным ягненком, на жалость нашу надеетесь? Не надейтесь!..
— Я не прошу этого…
— Нет, просите! — возразила Сологуб. — Просите, товарищ Горбатюк! На это и было рассчитано ваше выступление… Бить вас нужно, а не жалеть!..
— Товарищ Сологуб, ваш регламент исчерпан, — предупредил Головенко Степаниду Никитичну.
— Мне еще две минуты.
— Как, товарищи, дадим Сологуб закончить?
— Дать! Дать!
— Я вот что скажу в заключение: Горбатюк морально испортил свою жену, пускай теперь и перевоспитывает ее. Товарищ Руденко говорил здесь о разводе. Очень уж вы умный, товарищ Руденко, — детей делать сиротами! Запретить ему разводиться!.. Я считаю, товарищи, что Горбатюк не достоин высокого звания члена нашей Коммунистической партии. Горбатюк пьянствует. Он не выполнил ответственного задания редактора и тем самым сыграл на руку нашим классовым врагам — кулакам, которые развалили колхоз… Я предлагаю исключить Горбатюка из партии!..
После выступления Сологуб Головенко снова объявил перерыв, но Яков уже не вышел в коридор.
Ход собрания просто ошеломил его.
Идя сюда, он думал, что все дело ограничится обсуждением, что его будут критиковать и придется признать неправильность своего поведения.
Горбатюк был уверен, что в крайнем случае ему вынесут выговор, и, боясь этого «крайнего случая», решил не раздражать товарищей.
Теперь же он убедился, что дело намного серьезнее, чем он думал до сих пор. Выступления показали, что коммунисты возмущены не только фактом нарушения им служебной дисциплины, а и его пьянством, поведением в семье.
«Неужели правда на их стороне? — спрашивал себя Яков. — Неужели во всем виновен я?» Но все его существо восставало против такого вывода. И чем больше критиковали его товарищи, тем больше он убеждал себя в том, что они просто не поняли его, так как он не сумел правильно и ясно выразить свои мысли.
И когда Головенко предоставил ему слово, Горбатюк повторил то же, что говорил раньше. Сказал, что считает себя виновным в том, что нарушил трудовую дисциплину, в том, что пил. И еще сказал, что не может понять, почему коммунисты обвиняют его в семейном разладе. Нет его вины в этом!..
— Пить будете? — спросил редактор.
— Петр Васильевич, — горячо ответил ему Горбатюк, — даю вам слово коммуниста, что больше это не повторится! Я уже после того случая дал себе слово и сдержал его. У меня хватит силы воли…
— С семьей что думаете делать? — перебила Сологуб.
Яков повернулся к ней.
— А с вами, товарищ Сологуб, я не могу согласиться! Не могу! — повторил он, глотая горячий клубок, который подкатывался к горлу. — Я как можно скорее выясню свои отношения с женой. Я не могу помириться с ней. Мы стали чужими друг другу… Я разведусь с Ниной…
Яков постоял, припоминая, чего еще не сказал. Потом махнул рукой и пошел на свое место.
— Товарищи, переходим к предложениям, — снова поднялся Головенко. — Есть два предложения: первое — исключить Горбатюка из партии, второе — объявить ему строгий выговор с занесением в личное дело. Степанида Никитична, вы не снимаете своего предложения?
— Нет! — резко ответила Сологуб. — Горбатюк — мещанин. Ему не место в партии!..
Она крепко сжала тонкие губы, застыла в своей решимости.
— Других предложений нет?.. Тогда перехожу к голосованию.
— Обожди, Виктор, — вмешался Руденко, и Яков с надеждой посмотрел на него. — Нужно сформулировать, за что мы выносим партийное взыскание.
Горбатюк вздохнул и низко опустил голову.
— За нарушение служебной дисциплины, за систематическое пьянство…
— За аморальное поведение в семье, мещанские взгляды на семью…
Яков молчал. Теперь, когда он убедился, что никто не внесет предложения о более мягком наказании, он чувствовал себя в положении человека, которого очень больно, а главное — незаслуженно обидели. Как ребенок, считая, что его понапрасну побили, хочет быть еще сильнее побитым, чтобы чувствовать себя совсем несчастным и иметь право осуждать жестокость и несправедливость родителей, так и Горбатюк сейчас хотел, чтобы прошло предложение Сологуб, а потом все коммунисты почувствовали, как неправильно поступили они, так сурово наказав его. «Пусть бьют, пусть добивают, — мрачно думал он, — но потом пусть уж не подходят ко мне…»
Яков достал папиросу, но курить не мог и вспомнил, что так же не мог курить три года тому назад, когда был тяжело болен.
XV
Как только собрание закончилось, Горбатюк ушел в свой кабинет. Он никого не хотел видеть, ни с кем не хотел разговаривать.
