Евгений Воробьев - Высота
— Ты думаешь, можно будет работать кое-как, на швырок?
— Зачем кое-как?
— Имей в виду, теперь нахлебники из моды выходят. Подлататься к чужой славе не удастся.
Баграт промолчал.
В старое время, перед тем как нанять клепальщика, мастер, обычно силач, предлагал: «А ну, пожми мне руку!»
Карпухин одобрительно скользнул взглядом по литым плечам и волосатой груди, распиравшей майку Баграта.
— Силенкой тебя, видать, бог не обидел. Но есть и такие — только смотрят, как бы поскорее. А того не понимают, что заклепка — она внимания требует… Наобещают столько, что в шапку не заберешь, а коснется до дела…
— Дела не боюсь.
— Не боишься? Дело мастера боится, если хочешь знать! Придется не раз вспотеть. Клепать — не штаны латать.
— Зачем штаны?
— Нянькаться с тобой некогда будет.
Баграт только вздыхал и переминался с ноги на ногу.
Небо висело над работающими в каупере просторным голубым зонтом. Монтажники наращивали пояс за поясом, каупер рос, и небо над головой сжималось. Следом за монтажниками лезли вверх Карпухин, его новый подручный Баграт и нагревалыцица Катя. Они все выше тащили свое горно, воздушные шланги и оглушительный неумолчный гром, какого никогда не слышало небо.
В десять — двенадцать молотков одновременно прошивают клепальщики стальной строчкой рубахи кауперов. Ни одна птица не рискует залетать в грохочущие небеса. Солнце пробивается в каупер только золотым пунктиром сквозь отверстия, еще не схваченные болтами или заклепками, — эта мережка идет по краям листов. Но зато как солнце успевает накалить за день броню!
На дощатом настиле стоит горно. В раскаленном коксе — пригоршня заклепок. Чадным зноем несет от горна. Чад медленно, как в большую вытяжную трубу, уходит вверх. Дрожит и струится нагретый воздух.
Нагревалыцица Катя стоит у горна, закрываясь рукой от искр и дыма, и ловко ворошит щипцами заклепки. Они — как грибы с одинаковыми шляпками, на одинаково прямых ножках.
Катя подает клещами заклепку Баграту, тот перехватывает ее своими щипцами, тут же вгоняет в отверстие и прижимает светло-красную головку молотком. Как только из отверстия показывается раскаленный стерженек, на него обрушивается молоток Карпухина. И вот уже с внешней стороны каупера образуется вторая головка, подобная той, которая находится внутри. Когда заклепка остынет, она укоротится и еще туже схватит два стальных листа, не оставив между ними ни малейшего зазора, чтобы отныне эти два листа сделались как один.
Под присмотром Карпухина Баграт выклепал первую заклепку.
Карпухин слегка постучал по заклепке молотком.
— Ну, слышишь?
Баграт чуть пригнул голову.
— Слышу.
— А что слышишь?
— Звенит.
— Слышишь, как та бабуся. На одно ухо глуха, а другим не чует… Не звенит, а дребезжит.
— Верно, дребезжит.
— Отчего же она дребезжит?
— Не знаю.
— Сруби ей голову, — приказал Карпухин.
Баграт срубил заклепку, выколотил ее, — стыдная работа.
Если звук надтреснутый, дребезжащий — заклепка плохо заполнила свое гнездо. В такое отверстие и газ пройдет, и вода просочится, неся с собою ржавчину.
Новая заклепка, заполнившая то же отверстие, была поставлена Багратом по всем правилам.
Настал день, когда Карпухин сварливым тоном сказал Баграту:
— Нечего больше за мою спину прятаться. Завтра берись сам за молоток. Вот кого только тебе в нагревалыцицы определим?
— Кого? — переспросила Катя. — А меня? Карпухина покоробило, что Катя так легко предпочла новичка ему, старому мастеру.
«Ишь, вертихвостка! Надоело со мной премии получать? Сама от своего заработка бежит. Мимо рубля — за пятачком. Ну и пусть идет к этому черномазому!»
А Катя, обрадованная, завертелась на месте.
Ох, ох, не дай бог
С клепальщиком знаться:
Губы в саже, нос в угле,
Лезет целоваться!..
— Я целоваться не лезу, — сказал Баграт спокойно.
— Чудак! — усмехнулся Карпухин. — Да она потому и обижается, что ты на нее внимания не обращаешь.
— И как только язык поворачивается! — разозлилась Катя. — Старый человек, а такое от нечего делать говорит. Если потому, что бросила вас… Так я же помочь хотела!
Катя повернулась и ушла небрежной походкой.
Каждый день подымался Карпухин на соседний каупер, залезал в люльку к Баграту и неизменно спрашивал:
— Ну как, вспотел?
— Да не замерз, — неизменно отвечал Баграт.
При этом он распрямлял спину и вытирал лицо, все в потеках черного пота, отчего лицо становилось еще грязнее.
Выработка Баграта быстро росла, и перед отъездом Карпухина на лекцию его бывший подручный уже сидел у него, что называется, на пятках.
«Моя хватка!» — думал Карпухин, с удовлетворением и смутной тревогой.
Карпухин всю ночь кряхтел, ворочался с боку на бок и, не дождавшись утра, начал впотьмах одеваться.
— Ты куда это чуть свет? — всполошилась тетка Василиса.
— На домну.
— И Вадимушку ждать не будешь?
— Пусть свое досыпает.
Он наскоро без всякого аппетита выпил молока с хлебом и ушел, тихо прикрыв за собой дверь.
Он и сам не отдавал себе отчета, зачем и куда идет в такую рань.
Еще издали Карпухин заметил, что каупера за эти двое суток поднялись в росте.
На площадке было тихо и пустынно. Карпухин подошел к подножию чужого каупера и взялся рукой за стальной прут — ступеньку монтажной лестницы. Он занес ногу и воровато оглянулся — не видит ли его кто-нибудь? Поднялся на несколько ступенек и снова осмотрелся — никого.
Но ведь чем выше он станет подыматься, тем лучше его будет видно со всех концов площадки! Он не доверял этому безлюдью. Ему чудилось, что все попрятались от него за штабеля кирпича, вагоны, краны и оттуда наблюдают за ним.
Никогда за все годы монтажная лестница не была столь длинной, как сейчас, и никогда в жизни Карпухин не подымался по ней с таким тяжелым чувством.
Он залез в люльку Баграта, опасливо поглядел на землю, скользнул взглядом по лесам домны, соседним кауперам.
Люлька ждала своего хозяина. Инструменты Баграта лежали в полном порядке, как Карпухин наказывал их держать.
Он провел рукой по ряду заклепок, стукнул по нескольким из них молоточком и поспешно приложил палец. Заклепки отзывались звонкими голосами без предательской дребезжинки.
Карпухин надел монтажный пояс Баграта, выбрался из люльки, долго лазил вокруг каупера и все искал изъяны.
«Мой почерк», — с мрачной гордостью отметил про себя Карпухин.
Карпухин поднялся по монтажной лестнице на макушку каупера и залез через люк внутрь. Его давно разбирало любопытство, что это за усовершенствование сделали Баграт и его приятель прораб, чтобы заклепки в горне нагревались более равномерно.
Остывшее горно ждало свою хозяйку, и тот же порядок, к которому он, Карпухин, приучил некогда Катю, Царил вокруг, Карпухин готов был поручиться, что Катя уже перебрала и ощупала руками каждую заклепку, которую ей сегодня придется нагреть. Она натаскала впрок кокса и накрошила его помельче, чтобы кокс давал короткое и ровное пламя.
— Ну что же, можно и таким манером воздух подводить. Ошибки тут нет, — пробормотал он. — Ишь что вымудрили! Башковитый, однако, прораб. Или это Баграт придумал?
Карпухин знал, как трудно, ох как трудно придумать что-нибудь новое, свое, в деле, которое давно и хорошо делали и делают сотни и сотни людей. Было обидно, что за столько лет работы он сам не додумался до этого.
Голубой предутренний свет проникал в каупер сквозь люк и сотни маленьких дыр, ждущих заклепок. Этот светящийся пунктир лег на лицо Карпухина и заставил его встревожиться.
Свет прибывал быстро. Земля была темна, а купол каупера уже сиял розовым сиянием.
Спускаться по лестнице было еще муторнее.
«Тоже нашелся контролер-общественник, — подумал о себе Карпухин со злобой. — Поганой метлой нужно гнать таких контролеров. Только сам себе на нервы действую…»
С чувством облегчения ступил он на землю и огляделся. Слава богу, никого…
Если бы тетка Василиса увидела сейчас Захара Захаровича, он показался бы ей постаревшим. Брови нависли ниже, морщины, идущие от носа к уголкам рта, были подобны двум глубоким шрамам, и весь он как-то сгорбился.
Не успел Карпухин пройти и сотни шагов, как повстречал Баграта. Баграт за эти дни похудел, лицо почернело, и от этого больше выделялись голубоватые белки.
— С приездом вас! — Баграт еще издали приветливо улыбнулся.
— Явился — не запылился! Какая у тебя наверху погода? — спросил Карпухин притворно безразличным тоном. — Сколько вчера?
— Восемь сотен набралось.
— Не обсчитался?
