Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
— Не понимаю. — Очеретько смущенно сдвинул плечами. — Мой дед, Иван Очеретько, всю жизнь батрачил, был гол как сокол. Эта житуха, верно, снижала сознательность и унижала человеческое достоинство. А обеспеченность приподымает и сознательность и идейность.
— Смотри, парень, обрастешь хозяйским жирком и обо всем прочем позабудешь, — сказал Колыханов. — Всякая собственность — это же смертельный яд…
— Силыч, опять ты о своем? — с улыбкой спросил Щедров. — Прошу тебя, поговорим о чем-нибудь другом.
Колыханов загрустил, а после ужина попросил Щедрова отвезти его в Вишняковскую.
— На ночь глядя? — удивился Щедров. — Оставайся до утра.
— Не могу. Дело у меня…
— Обиделся?
— Скажи Ванцетти, пусть отвезет.
Озаренная фарами дорога темным кушаком убегала под машину. Ни встречного грузовика, ни брички. Пригорюнившись, Колыханов сидел рядом с Ванцетти и, казалось, дремал.
— Антон Силыч, скоро Вишняковская, — сказал Ванцетти.
Колыханов промолчал.
«Очеретько еще молод, что он смыслит в жизни, — думал он, склонив голову на саблю. — А вот как мне быть с Евсейкой? Выходит, пути-дороги наши скрестились сперва возле хутора Надзорного, а теперича, через сколько годов, тут, в Вишняковской. И где именно? В пансионате… Видно, придется пойти да поглядеть. Может, Антон прав, Евсейка уже не тот, что был…» Снова увидел себя и Застрожного в степи. Скачут два всадника — один наперерез другому. И вот уже скрестились шашки, сталь блеснула, заскрежетала. Застрожный выхватил маузер и в упор, на полном скаку, выстрелил Колыханову в грудь.
— Антон Силыч, вот и пансионат, — сказал Ванцетти, остановив машину. — Спокойной вам ночи.
— Рассветает, спать-то уже некогда.
Колыханов прошел по коридору, стараясь не стучать сапогами. «Зараз мы повстречаемся…» Дверь в изолятор была приоткрыта, Колыханов толкнул ее и вошел. На кровати лежал старикашка в полосатой пижаме. Не веря, что это был его давний враг, Колыханов выпрямился, по привычке положил руку на эфес шашки. Старичок проснулся и, поджимая ноги, сполз на пол. «Неужели это он? Неужели с ним я рубился под Надзорным?»
— Кто ты таков? — глухо спросил Колыханов.
— Не губи меня, Антон…
— Чего ты сюда заявился?
— Потянуло… Родные места не забываются…
— А хутор Надзорный не забыл?
— Пощади, Антон… Не губи мою душу…
Колыханов отступил к порогу, стоял и смотрел на лежавшего на полу старикашку. «Зазря я к нему явился…» То ли потому, что на полу лежал этот тщедушный старикашка и всхлипывал, шмыгая носом, то ли потому, что вместо прежней лютой злобы к горлу подпирала горькая досада, то ли потому, что солнце, ничего не ведая о душевном состоянии кочубеевца, поднялось из-за леса и горячим светом заливало всю комнату, — только Колыханов быстро вышел, решительно хлопнув дверью.
Глава 46
Из поездки по району Щедров вернулся двадцать шестого июля вечером. Усталый, опаленный солнцем и горячими ветрами, он вышел из машины и попросил Ванцетти раздобыть обыкновенные конторские счеты. Сам же нетерпеливо поглядывал на крыльцо, ждал, что вот-вот распахнется дверь и к нему подлетит Уленька.
— Может, заодно привезти какого счетовода? — участливо спросил Ванцетти. — Или бухгалтера?
— Нет, нет, нужны только счеты… — «Что это Ульяши нет? Или не слышала, как подъехала машина? Или еще что?..»
Возбужденный поездкой и желая побыстрее увидеть Ульяшу, Щедров не вошел, а вбежал в свою комнату и зажег свет. Уленьки не было. В дверях появилась тетя Анюта.
— Анна Егоровна, где же Уля?
— Ах, милый, подольше бы ездил, — ответила тетя Анюта, нарочито тяжко вздыхая и по-матерински ласково глядя на Щедрова. — Оставил молодую жену, улетел в степь и как в воду канул. А она тут измучилась, тебя поджидаючи. Жена-то она молодая, к разлукам не приучена. Ночь не спала, бедняжка, да все тебя выглядывала… А зараз она на дежурстве.
— Анна Егоровна, а нельзя ли Уленьку позвать?
— Позвать-то можно, да ить явится-то на минутку. — Снова тот же притворный вздох и те же матерински ласковые глаза. — Хоть бы дал о себе знать. Где пропадаешь и когда возвернешься? Теперь у тебя жизнь не холостяцкая, надобно думать о тех, кто тебя ждет.
— Дела в поле задержали, — сказал Щедров, принимая от шофера счеты. — Вот хочу подсчитать.
— Есть небось хочешь?
— У елютинцев обедал. Хорошо бы стакан чаю.
Щедров положил на стол счеты, свой дорожный измятый блокнот, чистые листы бумаги и задумался. Мысленно рассуждал так: «До того, как районные статистики дадут точные данные по урожаю отдельно по колхозам и совхозам, хорошо бы уже сегодня знать, сколько же в среднем по району получится зерна с гектара. А как у соседей? Как у Холодова?» Отложил счеты и позвонил в Марьяновскую. Холодов был весел, отделывался шуточками, говорил обо всем, а об урожае не сказал ни слова.
— Николай Васильевич, ты о зерне скажи!
— Чего же о нем говорить? — самодовольно смеясь, спросил Холодов. — Зерно-то еще не в амбаре! Вот закончим обмолот, тогда и подведем итоги. А пока ничего, сосед, мне не известно.
Чтобы Холодову не было известно? Трудно поверить.
— Разумеется, кое-что мне известно. Только не в моей привычке говорить гоп, не перескочивши. Вот завершим обмолот, учтем, подытожим, а тогда — пожалуйста!
— Мудришь, Николай Васильевич, скрытничаешь!
— Ничуть! Антон Иванович, а позволь узнать, что получается с центнерами в Усть-Калитвинском?
— Так ведь и у нас зерно тоже еще не в амбарах!
— Вот то-то!
И оба рассмеялись.
«И зачем мне надо было интересоваться чужими урожаями? — думал Щедров, положив трубку. — Надо подсчитать, что получилось с зерном у нас… Но сперва надо с дороги умыться…»
Он разделся до пояса и долго плескался, подставив под кран голову с заметно отросшим чубом. Вытерся полотенцем и так, не надевая рубашку, худой и жилистый, сел к столу. Просматривал свои записи. На отдельном листе выписывал — нет, не фамилии трактористов, комбайнеров и шоферов, не факты их трудовых подвигов, а одни только цифры. Раньше он полагал, что математика — предмет сухой и скучный, что она не дает ничего ни сердцу, ни чувствам, и, оказывается, ошибался. Теперь, когда сперва на счеты, а затем и на бумагу ложилась цифра за цифрой, и одна важнее другой, Щедров понимал, что математика тоже может быть и не сухой и не скучной. И когда цифры вдруг заговорили, когда они сказали как раз то, что он хотел от них услышать, то есть, что урожай озимой пшеницы в среднем по району превзошел все ожидания, Щедров уже не мог сидеть за столом, потому что обрадовался так, как может радоваться человек, в жизни которого произошло что-то исключительно важное.
«На круг получается по тридцать восемь и шесть десятых центнера с гектара… Более двухсот пудов! Ура устькалитвинцам! — думал Щедров, отложив счеты. — Уборка прошла организованно, потери зерна сведены до минимума, через два дня район завершит продажу хлеба по плану. Вот и сделал Усть-Калитвинский свой первый шаг на пути к успеху…»
Дверь распахнулась с таким громом, точно ее толкнула взрывная волна, и в комнату ворвалась Уленька. Запыхавшись, не в силах перевести дыхание и вымолвить слово, она подбежала к мужу и, еще не веря, что видит его, остановилась, не зная, обнимать или только глядеть на него.
Он сам привлек ее к себе, чувствуя разгоряченное бегом тело, ее прерывистое дыхание.
— Бежала?
— Что ты, бежала — летела! — Глаза ее светились восторгом, а щеки, милые щеки смеялись так, как еще никогда раньше. — Чего так долго ездил?
— Разве долго? Всего восемь дней.
— Это же так много!
— Хотел побыстрее вернуться, но не смог.
Он подвел ее к столу, думая показать свои подсчеты, и не решился. Ульяша смотрела не на усыпанные цифрами листы, а ему в лицо, улыбающаяся, счастливая, и он, понимая ее улыбку, не стал говорить ни об урожае, ни о своей поездке по району.
— Антон, а ты загорел! И шея и плечи потемнели. Ой, что это? У тебя чуб? Как отрос! — Она пальцами шевелила отросшие на его голове волосы. — Красиво! Пусть растет! — Она поцеловала его в щеку. — Антоша, а у меня радость!
— Что такое?
— Получила вызов из института. Поеду в Степновск, попытаю еще раз счастья.
— Я рад за тебя! Очень рад!
— Ну, побегу! Меня ждут!
Ульяша исчезла так же быстро, как и появилась. В комнате стало тихо и пусто. «А была ли она здесь? — Щедров смотрел на дверь. — Может, Ульяша вообще не приходила? Может, мне привиделось?»
Через неделю Щедров записал в своей тетради:
«Усть-Калитвинский выполнил план продажи хлеба государству и завершил обмолот. Вчера звонил Румянцев. Поздравил. Высокий, можно сказать, небывалый для Усть-Калитвинского урожай пшеницы, успешно проведенная уборка и продажа хлеба, поздравление Румянцева. Казалось бы, что еще нужно секретарю райкома? Радоваться бы… А у меня ни радости, ни душевного удовлетворения. А почему? Вот это «почему» и тревожит меня…»
