Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение
КРЕСТИНСКИЙ. Свои показания на предварительном следствии полностью подтверждаю...
ВЫШИНСКИЙ. Что означает в таком случае ваше вчерашнее отрицание?
КРЕСТИНСКИЙ. Под влиянием минутного острого чувства ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжелыми впечатлениями от оглашения обвинительного акта, усугубленным моим болезненным состоянием, я не в состоянии был сказать правду, что виновен. Вместо того, чтобы сказать — да, виновен, я почти машинально ответил — «не виновен».
На просцениум выходит СТАЛИН, медленно раскуривает трубку.
СТАЛИН. Я, Сталин... Спасибо, Христиан Георгиевич, спасибо, товарищ Раковский, дорогой мой болгарский друг, боевой соратник по Реввоенсовету Юга, вместе громили беляков, как давно это было, вечность прошла, минута, миг... Господи, как же я благодарен Тебе за милосердие Твое и доброту к рабу Твоему... Пусть самый строгий судия прочитает все, написанное мною: ни одного слова хулы против тебя не сорвалось с кончика пера моего... Пусть твой самый строгий судия прочитает, что готовили мне для брошюр и речей Мехлис и Поскребышев, Толстуха и Баканов, сколько раз норовили они задеть имя Твое, но я ни разу не позволил им замарать осиянный Лик Твой... Только Твоя благодать открыла мне путь к победе... Это сейчас считают, что в двадцать седьмом году, когда Бухарчик, атеист и философ, провел исключение из партии Зиновьева и Каменева, а Рыков подписал санкцию на ссылку Троцкого, Раковского, Радека, Смилги, Смирнова, Муранова, Бакаева, я достиг высшей власти... Так считают подготовишки от политики. Господи! Так считают неучи, не сознающие высшую тайну борьбы за лидерство... Никогда я не был так близок к краху, как в двадцать седьмом году, несмотря на то что убрал Фрунзе, заменив его Ворошиловым, и похоронил Дзержинского, поставив на его место Ягоду... Менжинский не в счет, он разведкой занимался, меня это не волновало, меня интересовали настроения и слова внутри страны... А настроения были в пользу Бухарина! А слова были о несправедливости по отношению к ссыльному Троцкому, герою Октября, вождю Красной Армии... А слухи были о том, что рабочие ропщут из-за роста цен... А мнения партийцев были таковы, что я отступаю перед кулаком... И все, как один, талдычили: «вождь партии Бухарин, вождь кремлевского правительства — Рыков». А я? Кем был я? Троцкого и Зиновьева было не так трудно уж свалить — стоило только бесстрашно напомнить новым наборам партийцев, что все лидеры левой оппозиции — евреи... А вот как быть с Бухариным и Рыковым? Мужик их поддерживает, интеллигенция — боготворит, партийцы — верят... Как мне было поступать тогда? Я был растерян и одинок, и прозрение пришло из памяти моей, из того, чему учил в семинарии отец Исидор: «Оберни врагов твоих на борьбу против тех, кого они считают друзьями твоими, дай им справить пир на телах тех, кто поверг их в прах...» Спасибо Генриху, чудо, что за человек Ягода, он смог мысль мою воплотить в дело, донес до ссыльных изменников идеи постоянной революции, во имя которой они готовы отдать жизни свои и благополучие семей своих, что, мол, Сталин остался один на один с кулацким уклоном в партии, что дни его сочтены, и тогда наступит бухаринская реставрация капитализма, конец штурму и натиску революционных бурь, крах мечты на победу пролетариата в мировом масштабе... Умница Ягода работал тонко и мудро, агентура подталкивала руку бессребреных адептов мировой бури: «Я порвал с троцкизмом, прошу вернуть в партию, чтобы вместе со всеми строить социализм...» Но не я возвращал их в Москву, а именно Бухарин, — добрая душа, — на погибель свою... А когда ссыльные большевики снова сели в московские кабинеты, когда получили право на голос, а он у них зычный, красивый, не то что у меня — вот тогда они и повели атаку, вот тогда я, незримо опираясь на их идейность, и свалил Бухарина с Рыковым... Спасибо за это тебе, товарищ Раковский, без твоей помощи я бы не свалил нашего любимого Бухарчика, спасибо тебе, товарищ Крестинский, и вам, расстрелянным уже друзьям моим Левушке Каменеву и Юре Пятакову, низкое вам спасибо за то, что вы, нехристи, выполнили высшую волю. Никого я не боюсь, кроме как Тебя, Господи... Был бы я неправ — покарал бы Ты меня, никакая охрана б не спасла, но ведь жив я, и народ славит меня, и мир внемлет словам моим, разве б Ты допустил это, будь я неправ? Погоди, пройдут годы, и я докажу всю дурь ленинистов, которые запали на примат Слова, и откровение мое будет называться «Марксизм и вопросы языкознания», и труд этот — во славу Твою, Господи, — станут зубрить глупые атеисты, как новый катехизис революции, хоть смысл в нем другой, противоположный... Я чист перед Тобою, Господи! Я покарал тех, кто посмел возомнить себя птицей, хотя все мы черви навозные, мразь перед Тобою... Прости же меня, Господи, за прегрешенья мои, если и были они, Ты ведь знаешь, как сир и туп народ, доставшийся мне в царство, как предавал он идолов своих и владык земных, как труслив он и неумел в труде, так дай же мне каленым железом начертать в душах их: «Повинуйся и — да не позволю вам исчезнуть с лица Земли!» Кто, как не я, знаю народ свой? Кто, как не я, прожил жизнь среди них?! Я их «винтиками» называю, — ржою, железками, — а они кланяются мне в пояс! Я говорю им, что любой другой народ прогнал бы таких, как я, а они многия лета поют мне с амвонов! Как же мне можно с ними иначе, кроме как каленой строгостью и безотчетным повиновением?! Не потому я жесток к ним, что не люблю, а оттого, что знаю душу их, не способную к тому, чтобы стать в рост и крикнуть: «Явись мне, Господи, и дай сил на борьбу!» Побоятся! Поползут в храмы — молить, чтобы священники замолвили за них слово перед Всевышним! У самих от страха гортани пересохнут... Как же я могу бросить этот несчастный народ в рабском горе его и юдоли?!
На просцениуме — ЕЖОВ.
ЕЖОВ. Так, порядок! Все идет по плану! Признание Крестинского немедленно закрепляем репликами подсудимых! Быстро, товарищи враги народа! Сейчас важен темп, искренность, чувство, логика, раскаянье! Приготовились к съемкам! Камера, мотор! Начали!
ВЫШИНСКИЙ. Продолжайте!
БУХАРИН. По мысли Томского, составной частью нашего переворота было чудовищное преступление — арест Семнадцатого партийного съезда! Пятаков против этой идеи высказался не по принципиальным соображениям, а по соображениям тактического характера: это вызвало бы исключительное возмущение среди масс...
На просцениуме Б Е Л А К У Н.
БЕЛА КУН. Я, Бела Кун, один из создателей венгерской коммунистической партии, умер во время пыток в сталинских подвалах... От меня требовали признания в том, что я шпионил для Германии по приказу моего друга Бухарина... Я не пошел на сговор с гестаповцами Ежова. За это мне выжгли папиросой глаза... Я восхищаюсь
Бухариным! Я кляну себя за то, что не вышел с ним вместе на это единоборство... Только кретины не поняли слова Бухарина: ведь только Сталин арестовал девяносто процентов участников Семнадцатого съезда! Но никакого возмущения среди масс не было! Наоборот, всенародное ликование! Галилей отрекся, но его фразу «а все-таки она вертится!» и поныне знает весь мир... С контрреволюцией надо бороться до конца, надо разрешать себе верить в чудо, которое случится в самый последний миг... Я решил погибнуть в застенке, отказался от затаенной борьбы с нашими нацистами в зале суда — и сделал ошибку... Хоть один из вас, зрителей, должен выжить, хотя вы все заложники лучшего друга советского народа, все до одного... Выживший — расскажет хотя бы трем людям про то, как боролся Бухарин, что знают трое — знает мир...
ВЫШИНСКИЙ. Бухарин, с Караханом вы говорили?
БУХАРИН. Он сообщил, что немцы требовали от нас военного союза с гитлеровской Германией.
ПРУХНЯК. Я, Прухняк, генеральный секретарь польской коммунистической партии. После того как Сталин подписал договор с Гитлером, нас, польских коммунистов, объявили врагами народа и английскими шпионами. Нас пытали, требуя признания, что мы хотели сорвать договор между Союзом и гитлеровским Рейхом — по заданию англичан и масонских кругов Франции... Нас расстреляли, а партию распустили... Анализируя показание Бухарина о том, что гитлеровцы хотели военного союза с ним и его друзьями, я не перестаю удивляться: за что же его судят, если Сталин подписал именно такой союз?
ВЫШИНСКИЙ. Подсудимый Плетнев, вы участвовали в убийстве Горького?
ПЛЕТНЕВ. Да.
ВЫШИНСКИЙ. Левин?
ЛЕВИН. Скажу обо всем. Мы договорились с Крючковым, секретарем Горького, о мероприятиях, вредных Алексею Максимовичу. Я ему говорил, что Горький любит прогулки. Я сказал, что надо практиковать прогулки. Горький очень любил труд, любил рубить сучья деревьев... Все это было разрешено — во вред его здоровью...
На просцениуме — КРУПСКАЯ.
КРУПСКАЯ. Я, Надежда Крупская, жена Ильича... Какое глумление над здравым смыслом! Какое презрение к народу... Когда и кому мешали прогулки и легкий физический труд?! Или — это тоже форма защиты несчастного доктора Левина? Защита самооговором... Такого еще не было в истории цивилизации...
