Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Упустив, однако, где-то двойку, ты получил совсем неверный ответ в результате решения контрольной задачи. Гипотенуза ВЕ оказалась равной не 42, а всего лишь 15 километрам, и теперь оставалось только мучить себя вопросом: как же могло случиться, что эти чепуховские 15 километров ты так за все лето и не сумел пройти, ведь на это ушло бы всего 15/5 = 3 часа? Или пусть даже не 15, а 30 + 30 = 60 км, если взять более длинный путь, соответствующий сумме двух катетов. Пусть не три часа пешком, а два на поезде. Все равно придется добавить сюда еще время на дорогу с вокзала на вокзал, и от дома до станции В, и от станции Е до Индириной дачи. Получается одно и то же время: так на так. Совпадает, хочу я сказать, с прежним ответом, хотя решение и неправильное…
Вы опять сидели с Бубнилой Кособокой вместе, позади Индиры, которая снова была без черных очков, без этих жутких гудроновых подмышек и дурацкого пестренького, висевшего на ней мешком сарафана. Вновь аккуратная, подтянутая, собранная, она решала свой вариант контрольной, а ты — свой. Ты думал при этом совсем не о том, о чем нужно, и потому корень квадратный не извлекался. К Бубниле ты обращаться не захотел. К тому же у него в решении таких задач — никакого опыта. Пожалуй, все-таки только Дядя Рома мог бы тебе тут помочь, хотя, как все почти журналисты, в математике был слабоват. Однако помогал ведь как мог, пока они с твоей Мамой не стали выяснять собственные свои отношения, окончательно и безнадежно запутав их при этом. Впрочем, всей душой желая тебе помочь, в задумчивости с нажимом проводя указательным пальцем сверху вниз по тонкому килю своего расширяющегося книзу пушкинского носа, как бы желая натянуть его на верхнюю губу, и он бы, наверно, не сумел извлечь корень квадратный из неизвлекаемого числа 1800.
А папа твой? Твой Отец, я имею в виду, с его техническим, технократическим, аналитическим складом ума?
Что ты, он находился в это время слишком далеко — совсем в другом районе Москвы, в пятнадцати минутах езды на метро. Мы и виделись-то не чаще одного-двух раз в году. Долгое время отец даже не знал о существовании Индиры. А о Голубой Ведьме не знает и до сих пор.
Тебе бы самому, Телелюев, во всем разобраться, предпринять какой-нибудь неожиданный ход, предложить оригинальное, нестандартное решение, проверить ответ несколькими способами. Ведь, кажется, ты уже подтянул успеваемость, неплохо соображаешь и на хорошем счету у вашего математика — тихого, симпатичного старичка Петра Николаевича, который прогуливается теперь между рядами, то заложив руки за спину, то теребя колючую щеточку седых усов. Откуда же у тебя эта растерянность, этот стопор, паралич мысли, неспособность сосредоточиться и обнаружить простейшую ошибку?
Эх, парень! Не стыдно? Возьми себя в руки! Ведь если получишь тройку за контрольную, пятерки в четверти не видать.
И правда, в чем дело? — спрашиваешь ты себя. В чем, собственно, вопрос? Что за рецидив былой неуспеваемости? Или Математичка в начальных классах тебе окончательно сдвинула мозги набекрень? Иначе почему бы не извлечься без остатка корню квадратному из суммы: тридцать в квадрате плюс тридцать в квадрате?..
Вроде подогнал ты весь тот материал, пропущенный по болезни. Сам много работал. Ребята помогли. Ты к ним давно уже за помощью не обращался. Вы теперь просто дружите — ну, в общем, как равные. С Тунканом марками обмениваетесь. У него огромная коллекция. Одни альбомы чего стоят. А каталоги!.. У тебя тоже, конечно, кое-что есть: колонии, скажем. Ливан есть. Киренайка. Но только куда тебе до Тункана! У него этих марок миллион. Еще его отец собирал. И старший брат. А сам он, между прочим, классно на пианино бацает. Так на педали жмет, что аж подпрыгивает на крутящейся табуретке. К тому же Тункан почти отличник, ему светит серебряная медаль. А главное, он — и н т е л л и г е н т. Как и ты. Как Бубнила, Лапа и Херувим.
Такой, да не совсем.
Это верно. Тункан — интеллигент з а г н и в а ю щ и й.
А ты?
Само собой.
Вы ведь вместе смотрели тот фильм?
Как же он назывался?
Кажется, из дореволюционной жизни.
Или из времен гражданской войны.
Да, пожалуй.
И там, в этом фильме, хочу я сказать, кто-то произносит вроде такие слова: «Мы — загнивающая интеллигенция».
Или: «Я принадлежу к той части загнивающей…»
Вот вам и запомнилось. Понравилось. Прилипло.
Скорее, было просто присвоено и теперь как бы объединяло. Иной раз ни для чего иного, кроме как для возбуждения разговора:
— Ну что, Загнивающий?
А ничего, отвечаешь, что делать-то будем? Может, в картишки перекинемся?
И перекидывались, пока его родители с работы не возвращались.
Потом Тункан садился за фоно и играл. Что-нибудь специально для тебя. Душещипательное.
Например, «Мурку», которую, кстати, он играл гораздо хуже, чем Бетховена или Чайковского, хотя считается, что «Мурку» играть проще.
Затем опять смотрели марки. Снова перекидывались в подкидного.
До чего же азартный ты был, Телелюев, сукин ты сын! Особенно до пятнадцати лет. Тебе тогда Тункан предложил в карты на марки играть. Или это ты ему предложил? Твои завидущие глаза при виде его альбомов так и разбегались. Вот и пошел ты играть. И пошел, и пошел… Как какой-нибудь разудалый купчик, остановившийся в одном из нумеров Индириной квартиры. И ведь до тех пор играл, пока в висках не застучало. Пока не проиграл все, до последней марки. Тункан тебе, правда, простил. С тех пор ты в азартные игры больше не играешь. Спасибо Тункану. Может, от какой большой беды в жизни спас.
— А не пойти ли нам, Загнивающий, погулять?
Тункан же только тронет ладошкой свои и без того гладкие, сальные, тоже на косой пробор причесанные, будто слипшееся вороново крыло, волосы, вскинет угреватый свой красный паяльник…
У него, между прочим, все в нос уходило. Как у Индиры — в лоб. Гормоны тоже, видать, покоя ему не давали, но вот что характерно, как сказал бы Вахлак Зашивающий Сандалию: сексуальных тем вы с ним не касались, будто они находились вне сферы высоких ваших интересов. Ибо интересы ваши были исключительно интеллигентными, интеллектуальными, а сами вы — з а г н и в а ю щ и м и. Тем более Индиру никогда не обсуждали вы с этой стороны, будто она и не училась с вами в одном классе.
Ты вообще ни с кем не говорил об Индире, даже с родной матерью. В этой глухой зоне молчания, где протекала вся интимная сторона твоей жизни, Индира занимала, конечно, особое место. Ни себе, ни другим не позволял ты ее о б с у ж д а т ь, потому что, согласись, обсуждать храм, предназначенный лишь для молитв, подвергать холодному суду вместилище всех идеалов, мечтаний, тайных устремлений не только глупо, но и кощунственно. Индира, таким образом, оказалась вне обсуждений, вне какой-либо критики. Так возник культ личности Индиры, укрепился в своем значении Недосягаемо Чистый Образ. И если позже ты чувствовал или понимал, что недостаточно любишь ее, порой даже совсем не любишь — в этом была конечно же твоя вина, беда, но никак не следствие ее недостатков.
Со своими очень с т а р ы м и и очень и н т е л л и г е н т н ы м и родителями Тункан Загнивающий жил в фундаментальном доме с эркерами на углу улицы Станиславского и того переулка, что вел к небольшому, стоявшему как бы на островке рядом с Брюсовской церковью особнячку с палисадником, где обитал Мальчик С Тройной Фамилией, оставленный на второй год из-за двойки по географии. Небольшого роста, совсем седой отец Тункана — авиационный инженер, и его стройная, высокая, с гладко зачесанными на прямой пробор волосами мать, преподавательница музыки, поддерживали у себя в доме тихую, спокойную, доброжелательную атмосферу.
Сколько же им было тогда лет, с т а р ы м родителям Тункана?
Сорок пять? Чуть меньше?
Взгляни на себя в зеркало, исследователь. Они выглядели старше, чем ты?
Того палисадника, где Мальчик С Тройной Фамилией наблюдал по ночам за звездным небом в подзорную трубу, и того одноэтажного дома-островка, где вы со Второгодником По Географии изучали двухтомную «Историю нравов» Фукса, больше не существует. Мальчик Второгодник полысел, стал доктором наук, но ничуть не переменился: даже сросшиеся на правой руке пальцы не разошлись. Вы листали «Историю нравов» в его особенно уютной при искусственном свете квартире, состоящей из нескольких комнат. Кроме самого Мальчика в доме жила еще полная, молчаливая бабушка-армянка с каменным, как бы навсегда застывшим лицом, а мама с третьим или четвертым папой Мальчика жила в другом городе: то ли в Петрозаводске, то ли в Будапеште. Во всяком случае, после окончания школы Мальчик ездил к ней в Будапешт и отзывался об этом городе восторженно, а ты думал тогда, что он просто хвастает и нарочно преувеличивает, ибо представлял себе Будапешт глухой провинцией, где пишут плохие книги, которые ты безуспешно пытался заставить себя прочитать, и снимают скучные фильмы, которые иногда показывали в Москве. Вы с Мальчиком садились рядышком, клали на колени один из двух тяжеленных, в настоящем зеленом кожаном переплете томов Фукса и медленно перелистывали, бережно переворачивая страницы с золотым обрезом и задерживаясь на рисунках с изображениями всевозможных конструкций поясов невинности разных времен, стран и народов, — поясов, снабженных хитроумными крючками, защелками, замками и ключиками, — а также на старомодных гравюрах типа «Апофеоз студенческой жизни», где на кровати в алькове резвились два почти не прикрытых газом и кружевами XVIII столетия разнополых, исполненных картинно-неестественной грациозности существа, весьма отдаленно напоминающих галантные фигуры картин Фрагонара, Буше и Ватто.
