Вера Солнцева - Заря над Уссури
— Банк ограбили. Золото на санях вывезли.
— И казначейство тоже, говорят, очистили?
— Пудов тридцать? Хапанули под метелочку.
— Всю отборную головку увел. Говорят, больше тысячи человек. Самые мародеры-головорезы.
— Не дадут им партизаны сбежать, поймают!
— Поймаешь! Ищи-свищи в пустой след!
— Неужели правда, что Ванька Каин сбежал?.. Вздохнем по-человечески. Только и ждали: ворвутся, ограбят, разорят, убьют!
— Как тать ночной собрался. Втихомолку уполз. Похозяйничали, позверствовали напоследок.
— Куда же он кинулся?
— Кто его знает?.. Говорят, на китайскую сторону. На Уссури их видели.
Город волновался. Люди не верили, что кончились, канули дни бесчинств, творимых калмыковцами.
Скоро пришло новое известие. Вверх по Уссури, на льду рыбаки наткнулись на тела расстрелянных. Умирающий юноша кадет успел рассказать о расстреле.
Лютой морозной ночью калмыковцы оставили за собой город и двинулись вверх по Уссури.
Бесчинствующий на открытых речных просторах порывистый ветер, сорокаградусную стужу скоро почувствовали кадеты-выпускники, которым Калмыков предложил сопутствовать ему. Одно дело — обещать атаману идти с ним хоть на край света, когда находились они под теплой крышей кадетского корпуса. Совсем другое дело — трудный путь в зимнюю стужу по льду реки, открытой всем ветрам и непогодам.
Не подготовленные к испытаниям, плохо одетые, в тонких шинелишках и сапогах, молодые ретивые вояки так продрогли и намерзлись, что со слезами стали просить: «Отпустите назад в Хабаровск!»
Калмыков, раздувая от гнева ноздри, распорядился о немедленной остановке отряда.
— Господа! — громко и отчетливо выговаривая каждое слово, обратился он к строю неподвижно замерших людей. — Мы идем в поход, в новую землю, где создадим сильное духом и не зараженное большевистской болезнью казачество. С нами пойдут только храбрецы. Кто малодушен, труслив, боится расстаться с бабьей юбкой, тот может не идти — мы отпустим по домам…
Строй молчал. Никто не осмелился выйти. Калмыков понял: люди боятся его — и переменил тон:
— Некоторые из вас выражали сомнение в том, что смогут дойти до цели нашего похода. А это только начало нашего пути. Впереди еще много трудностей. Мороз крепчает, и некоторые из вас действительно могут сдать и свалиться в дороге. Мы не имеем права рисковать вашими жизнями. Кто слаб, плохо одет и не чувствует в себе достаточно сил, чтобы дойти до места назначения, пусть смело выйдет из строя. К чему идти на верную гибель? Возвращайтесь обратно в Хабаровск. Я жду. Выходите из строя все, кто не может идти со мной! — не сдержав себя, сорвавшимся от ненависти голосом закончил Калмыков. — Выходи! Выходи смелей!
Из строя отделилось сорок человек.
Взбешенный Калмыков окинул их почти безумным взглядом. Повернувшись, он гаркнул:
— Кончить их всех! Всех! Перед отрядом! Нам трусливого дерьма не надо! По ногам в пути свяжут!
— Опомнись! Что ты делаешь, убийца? — прозвенел в туманном морозном воздухе юношеский высокий голос, раздавшийся из группы только что осужденных Калмыковым на гибель людей. — Кто дал тебе право?
— Право? Право? Вот мое право! — взвизгнул, не помня себя, Калмыков и, рванув из кармана револьвер, пулю за пулей разрядил его в юношу кадета.
Тот упал как подкошенный. Калмыков, беснуясь как одержимый, выхватил второй револьвер из кобуры и стал в упор расстреливать отделившихся от отряда людей.
На помощь ему пришли офицеры. Скоро все было кончено, сорок человек обагрили кровью белоснежную ледяную дорогу Уссури.
Остервеневший Калмыков картинно показал отряду на убитых кадетов:
— Пример предателям и малодушным. Удостоились чести — получили пули в лоб из собственной руки атамана! — И вновь взорвался, неистово ударяя себя нагайкой по меховым высоким, по пояс, сапогам, заорал: — Есаул Замятин! Проверить! Добить…
Началась сумятица: Замятина в отряде не было. Доложили Калмыкову.
— Крысы бегут с корабля? Расстрелять… — вне себя задыхался от злобы атаман. — Вернусь, вернусь…
Отряд двинулся дальше. Верховский спросил кадета, бывшего на санях за ездового:
— Вы не знаете, кто это кричал? Мне знакомо его лицо: наверное, встречал в кадетском корпусе.
— Сергей Лаптев, — ответил кадет. — Сын провокатора, который засыпал хабаровскую организацию большевиков. Расплатился атаман с его папашей за все услуги, ха-ха! — захохотал кадет. — Мне нахлобучка была: я в корпусе болтнул о его папаше. Ну и вздрючили…
«Свиненок», — вспомнил Верховский, и суетливый человек с носом ищейки сказал четко: «Сыночек!» «Вот тебе и сыночек! К чему потребовал атаман взять этих сосунков? Заразил истерией, снял с места и… остудил. А сам подготовился к походу основательно: меховые сапоги по брюхо, барская доха, новая меховая шапка. На других ему на… была бы своя вонючая шкура цела! О черт, черт дери все! Мальчишки. Мне-то какое до них дело? Все до одного сдохнем рано или поздно…»
Лаптев бестолково бегал по Хабаровску. «Удрали! Куда же мне теперь? Скрываться? Дознаются…» Услышал о расстрелянных на Уссури. Побежал домой.
— Жена! Нет ли нашего на льду?
Занятые своими мыслями, тяжело переводя дух, измученные, добрались до Уссури.
Стыли на льду трупы. Мать безошибочно узнала тело сына, припала к нему. Поднялась и, прямая, беспощадная, сказала:
— Уходи, Лаптев. Сама похороню: он от тебя ничего не примет. Вот оно, возмездие за дела твои…
Втянув голову в плечи, Лаптев зашагал к городу.
В это время со стороны Красной речки вырвался отряд конников. Скакавший впереди всадник заметил путника на льду Уссури, спешился.
— Узнал меня, предатель?
— Бессмертный… Семен, — прошептал Лаптев, и голова его, как подрубленная, упала на грудь.
— Варвара! — крикнул Семен. — Возвращайся в отряд и доставь этого гуся Сергею Петровичу. Узнаёшь?
— Был… тогда с офицером? Он?!
— Он, он, — ответил Костин. — Вот и расскажи товарищу командиру, при каких обстоятельствах встречались. Ребята! Обыщите его — нет ли оружия? Нет? Отправляйся, Варвара. Держи его под винтовкой. Лошадь твою возьмем, может, кому пригодится.
Варвара спрыгнула с коня, вскинула винтовку.
— Вперед, дядя! Вот этой дорогой — к Красной речке. До свидания, товарищи! Будь здоров, Сеня! Ну, шагай, дядя. Как мешок осел, будто косточки вынули.
Калмыкову, скакавшему в первых рядах беглецов, доложили о погоне — преследует конный отряд партизан. Не зная, какие силы брошены в погоню, атаман решил в бой не вступать и приказал основному ядру отряда безостановочно продвигаться вперед. Улепетывал дай бог ноги!
Мысль о возможности отстать от отряда, оказаться отрезанным от него тревожила калмыковцев, и они тоже летели во всю мочь.
Несмотря на категорический приказ Калмыкова хранить в строгой тайне увоз части золотого запаса, весть о нем как-то постепенно просочилась, и скоро весь отряд уже был объят одной заботой: золото! Люди подозрительно и жадно следили друг за другом: не остаться бы в дураках, не ускользнула бы законная доля добычи! Золото!
Летел. Мчался. Уходил подальше от Хабаровска атаман Калмыков, гонимый лютой сорокаградусной стужей, пронизывающим ветром, разыгравшимся не на шутку на ледяных просторах Уссури, погоней партизан. Скорее! Скорее!
Принимай, Китай, одичавшую волчью стаю…
Сильны временщики, да недолговечны!
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ЗАРЯ НАД УССУРИ
Глава первая
В маленькой, тепло натопленной комнате непривычная для уха тишина. На столе ворох записей — все разрозненно, на обрывках бумаги, на клочках.
Яницын приводит их в порядок: а то потом и сам черт в них голову сломит. Свершилось невероятное: он дома и не озирается по сторонам. В соседней комнате мирно хлопочет мать, дорогая старенькая мама. Летает стрелой: сын вернулся! Близко, за окном, разрывается от усердия петька-петух: кукареку! — и никаких гвоздей. «Апрель? В апреле восемнадцатого года я встретил в школе у Сережи Аленушку Смирнову. Прошло ровно два года, за два года сказано два слова: „Здравствуйте!“ и „Прощайте!“ Рохля ты, рохля, Вадим! Эх! Не в рохле тут дело: чужая жена — и скован по рукам и ногам цепями товарищества. Товарищ. Партизан. А главное — товарищ! Выше себя не перепрыгнешь».
Он временами и не думал о ней, не вспоминал: никчемно мало было связывающих нитей. «Надо же ухитриться: пролежал с воспалением легких больше месяца — и ни одним словом не обменялись; придет она поздно, уйдет рано. И все-таки, убей меня бог, она хотела тогда что-то сказать. Что? Не обманывай себя, Вадим: жива, жива память о ней, прочно гнездится милый образ гордой и кроткой женщины. Пушистая шапка золотых волос, выбились локоны из-под легкого, наброшенного на ходу платка, печальный взгляд, прикушенная губа. Моя хорошая. Найденыш мой ненаглядный…»
