Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)
22 октября 1942 года будущий автор «Памятных записок» (рядовой пулеметного расчета на Волховском фронте) заносит в дневник список литературных планов. Две первые позиции – в равной мере самые важные (потому и вынесены вперед) и самые несбыточные: «I. Эстетика <…> II. 3-я часть трилогии, роман “Поколение сорокового года”. Стихи на передовой, может, кому-то и удается сочинять (у Давида Кауфмана получалось редко), но уж заниматься эстетическим трактатом и большим прозаическим повествованием (первые две части которого тоже существуют лишь в воображении потенциального автора) – дело абсолютно немыслимое. Для нас, а не для поэта, который после почти двухмесячного перерыва (16 декабря) сможет записать, разумеется, не раздел трактата или главу трилогии, а несколько дневниковых строчек: «Дни идут быстро. Слишком быстро. Много ли их мне осталось? А между тем я полон планов и уверен в себе как никогда. Я, рядовой солдат, серая шинель, чувствую себя гениальным. Это ли не социализм?» (I, 156).
Это – социализм. Вершит его «поколение сорокового года», подвиг которого должен быть зафиксирован в слове. И не со стороны, а изнутри, теми «серыми шинелями», что вместе с уверенностью в себе обрели «гениальность». Так будет создана новая литература, законы которой опишет возникающая одновременно с ней новая эстетика: «1) Эстетическое познание мира. 2) Прекрасное как свобода. 3) Эстетическая перестройка мира (соцреализм)».
Верность этим трем пунктам наивного мальчишеского плана Самойлов сохранит навсегда, хотя со временем (и затратив на то немало духовных сил) поймет, что «соцреализм» (равно как и породивший его «социализм») здесь совершенно ни при чем[26]. Сохранит он и верность двуединому фронтовому замыслу – в «Памятных записках» соединяются повесть о «поколении сорокового года» (как мы творили историю и что из этого вышло) и «эстетика» (о чем, как, для кого и зачем должно писать).
Это неразрывное сцепление «поколенческой истории» и «эстетики» властно строит «военные» главы, с которых и начинались «Памятные записки». Задолго до обращения к мемуарам, в пору, когда их «материал» был обжигающей реальностью, двадцатитрехлетний солдат по пути из госпиталя в неизвестность яростно оспаривал циничный взгляд на происходящее: «Война все спишет. Обманул – спишет, украл – спишет.
Врете! Как был ты сукин сын, так и останешься. Ничего она не спишет» (I, 172). Запись, сделанная 15 августа 1943 года, озарит замыкающие главу «Горняшка» размышления о «военной литературе», которая, согласно Самойлову, «по нравственному качеству не отличается» от всей прочей советской словесности. «Подражатели Льва Толстого в отдельных случаях могли копировать его интонации и повторять его ситуации, не понимая истинного значения нравственной позиции Толстого по отношению к войне, проявившейся уже в “Севастопольских рассказах”. В сущности же, наша военная литература стоит на точке зрения иронической солдатской формулы, принятой всерьез: “война все спишет”.
Нет, не спишет! Не списала».
Не списала, ибо «преднравственность достойна, если ведет к нравственности.
Преднравственность деградирующая не имеет оправданий».
Война принесла самойловскому поколению «странное чувство свободы», но не саму свободу. Оправдание поколения войной (вольная или невольная подмена истинной нравственности – преднравственностью) по Самойлову оборачивается отступничеством от свободы, изменой лучшему в себе. Тому лучшему, что воспето в «Сороковых» и «Перебирая наши даты…», тому лучшему, что позволило Самойлову написать «Поэта и гражданина».
Развернутым комментарием к этому трагическому стихотворению стала глава «Памятных записок» с безжалостным (по отношению, в первую очередь, к себе) названием «А было так…». Этими словами Поэт начинает свой рассказ об убийстве взятого в плен немца. Выслушав страшную историю, Гражданин спрашивает «Ты это видел?» – и слышит в ответ: «Это был не я». Отметим весьма важный смысловой обертон весьма многопланового финального обмена репликами. Вопрос Гражданина варьирует смыслообразующий заголовок стихотворения самойловского учителя Ильи Сельвинского – «Я это видел» (1942)[27]. Сельвинский писал о фашистских зверствах: «Можно не слушать народных сказаний, / Не верить газетным столбцам. / Но я это видел. Своими глазами. / Понимаете? / Видел. / Сам». Не ставя под сомнение искренность потрясенного автора, замечу, что текст строится по легко распознаваемой классической модели – Сельвинский склоняет на современный лад послание Батюшкова «К Д<ашко>ву» (1813): «Мой друг! я видел море зла / И неба мстительного кары; / Врагов неистовых дела, / Войну и гибельны пожары…». Исчислив ужасы войны и преступления врагов, Батюшков отказывается от своей прежней поэзии (да и поэзии вообще): «А ты, мой друг, товарищ мой, / Велишь мне петь любовь и радость, / Беспечность, счастье и покой / И шумную за чашей младость! <…> Нет, нет! талант погибни мой / И лира, дружбе драгоценна, / Когда ты будешь мной забвенна, / Москва, отчизны край златой». Поэт превращается в воина; покуда не свершится отмщение, «будут мне / Все чужды Музы и Хариты, / Венки, рукой любови свиты, / И радость шумная в вине!». Сельвинский отвергает не только прежнюю лирику («Было время – писал я о милой, / О щелканьи соловья…»), но и поэзию воинскую: «Нет. Для этой чудовищной муки / Не создан еще язык». На преступления врагов может быть лишь один ответ: «Да! Об этом нельзя словами! / Огнем! Только огнем!».
Самойлов не может повторить за Батюшковым и Сельвинским «Я это видел…». Видел – и зверства нацистов, и преступления своих – «не я». Видел не поэт, но юноша, чьи добрые чувства не позволяли выйти за пределы преднравственности. Видел тот, кто не знал (и не мог знать), как противостоять злу. Для Сельвинского (как когда-то для Батюшкова) страшная реальность отменяет саму возможность поэзии (одновременно разрушая веру в осмысленность бытия, в Промысел). Солдат Кауфман чувствовал сходно. Став поэтом, он не может вполне принять свое прежнее самоощущение. Не «я это видел» (и принял, сделал надлежащие выводы, подчинился логике войны), но «А было так…». И если тогда солдат не знал, как должно реагировать на захлеб мести, бессудные расправы, небрежение высшей нравственностью, если и теперь, задним числом, «простые» ответы никак не даются, это не значит, что «война все списала», что вину можно переложить на «худших», а свою причастность злу – забыть или простить. Отсюда – счет к Эренбургу (и резко негативная – зримо отвергающая отвлеченную «справедливость» – оценка его «оттепельной» стратегии). Отсюда – неприятие «пресловутого гуманизма войны» (и большей части военной литературы). Отсюда – мучительное (а потому – трудно формулируемое, далеко не сразу облекающееся в ясные формы) осмысление послевоенной судьбы «поколения сорокового года», прежде всего – собственной и ближайших друзей, Бориса Слуцкого и Сергея Наровчатова.
В нескольких главах «Памятных записок» Самойлов возвращается к ситуации 1946-го года – собственной неприязненной реакции на поэтический вечер в Колонном зале, где триумфально выступали Ахматова и Пастернак, и принципиальном одобрении постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»[28]. О глубинной причине этих тяжелых (кажущихся ныне непонятными) заблуждений Самойлов всего яснее сказал в «ахматовском» очерке: «…была уверенность, что только мы, фронтовики, видели и поняли трагедию войны. И что именно это есть главная тема поэзии. И что для выражения ее нужны грубые, заскорузлые слова, особый наш новый поэтический язык.
“Не про то” и “не так”, казалось, писали Ахматова и Пастернак.
Непонятно было мне тогда (отметим значимый переход от множественного числа к единственному, Самойлов предпочитает говорить о своей, а не об общей ошибке. – А. Н.), что на этот вечер привели их высокие чаяния, надежда, что мы, прошедшие войну, вернулись оттуда преображенными и в сознании своего достоинства сумеем осуществить порыв к свободе». Не сумели. Ни тогда, ни позднее – об этом и не переставал размышлять Самойлов. Провал так называемого поэтического «ренессанса» середины 1950-х был для него закономерным следствием прежнего недомыслия (духовной незрелости). «Ортодоксальный идеализм оказался исторически бесперспективным. Через несколько лет выяснилось, что истинными носителями гражданского духа, подлинными нравственными авторитетами явились наименее “политические” фигуры нашей литературы – Пастернак и Ахматова <…> Чем более развенчивались идеи государства, власти, партии, тем внимательнее прислушивалось общество к чистому голосу совести, к голосу силы и слабости, к голосу нравственности – к Ахматовой и Пастернаку». Эта – оставшаяся для Самойлова неколебимой – формулировка возникает в главе с узнаваемым герценовским названием – «Литература и общественное движение 50—60-х годов», истории самообмана литераторов нескольких поколений, что в конечном счете обернулся их общим поражением.
