Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Как обычно, в лениво сгущающихся сумерках я наживлял перемет. Длинный багор, торчавший из лодки, мешал мне, и я его выбросил на берег.
Закат за спиной, река под лодкой, кажущаяся смолисто-вязкой, наживленные пескари, с чуть слышным бульканьем падающие за борт. Дома мне тяжело и неуютно, здесь спокойно.
Но пескари наживлены, я кладу на корму камень, опутанный веревкой, берусь за весла. Их осторожные всплески не нарушают тишины. Взмах, другой, третий — я на середине реки, концом весла толкаю камень. Все! Домой!
Скрылись из глаз крыши деревни Кудиновки и рваная верхушка тополя. Скоро на правом берегу покажется глухая, без единого окна, бревенчатая стена зерносклада — это уже начало Загарья. И тут я вспомнил, что забыл на берегу багор. Вдруг да кто-нибудь случайно наткнется, заберет себе? Багор не мой, он взят у Акиндина Акиндиновича. Лучше вернуться за ним, чем потом оправдываться и извиняться.
Грести вверх по течению тяжело. Я причалил к берегу, вытащил лодку, босиком по крепко утоптанной тропинке, хранящей еще в себе дневное тепло, быстрым шагом направился обратно.
Не доходя до заводи, у которой был заброшен мой перемет, я услыхал тихие голоса. Это место всегда безлюдно, все прибрежные тропинки, срезая поросший ивняком мысок, обходят его стороной. Какая нужда загнала сюда людей? Уж не позавидовал ли кто моей рыбацкой удачливости? Решили снять случайный улов, а быть может, вместе с ним и сам перемет?
Голоса ребячьи, приглушенные, вороватые. Прячась за кусты, стараясь не шуметь, ступая босыми ногами в холодную траву, я прошел ближе к берегу, осторожно выглянул.
У самой воды, зябко передрагивая плечами, стоял голый паренек с ведром в руках. Второй, по горло в заводи, где, цепляясь за хвостец, ползли клочья серого тумана, шел толчками, должно быть, бороздил ногой по дну, стараясь зацепить бечеву моего перемета.
Я узнал их: тот, что на берегу, — Сережа Скворцов, в воде — Федя Кочкин.
Приятная картина: ученики решили проверить перемет своего учителя.
— Глу-глубоко здесь, — с выдохом произнес Кочкин.
— Вчера он левее ставил. Там мельче.
От бредущего по заводи Кочкина доносится легкий всплеск. Сережа поеживается, передергивает плечами, перехватывает то одной, то другой рукой ведро.
— Есть! — доносится от Федора. — Нашел! — Его голова на секунду скрывается под водой. — Давай сюда с ведром…
— Глубоко же… Поди, скроет.
— Давай, давай, не потонешь…
Придерживая обеими руками ведро, Сережа боязливо стал сползать в темную, дымящуюся холодным туманом воду.
— Ух-х!..
— Смотри не выпусти…
— Глуб-бина!
— В воду ведро-то пропусти, легче нести.
В ведре у Сережи что-то плеснуло.
Воруют улов? А зачем ведро? И ведро тяжелое, не пустое…
Две головы и придерживаемое над поверхностью воды ведро сошлись на середине заводи. Голоса ребят от холода и возбуждения неровные, ломкие.
— Говорил тебе, возьмем сегодня лодку.
— Лодку, лодку, а он нас с этой лодкой заметит.
— В кустах бы спрятали, не заметил.
— Ладно, давай ведро ближе.
Снова слышится всплеск в ведре.
— Ишь верткий, никак не ухватишь. Не наклоняй, выскочит. Ага!.. Не хочет снова на крюк. Есть!
Что-то с легким плеском упало в воду.
— Давай окуня… Колется, черт! Бечевку-то держи! Не могу же я насаживать и бечевку держать… И этот сидит…
— Мелкий окунек-то.
— Какой есть. Язь зато тяжелый. До утра, гляди, что-нибудь само схватит. Здесь место хорошее. Андрей Васильевич не дурее нас… Выливай воду из ведра, пошли…
Пустое ведро, звякнув дужкой, упало в траву. Я подался в глубь кустов. Приплясывая, путаясь в одежде, стуча зубами, выскочившие из воды ребята стали одеваться.
— В воде-то теплее.
— Сейчас бегом побежим — согреемся.
Оделись, подняли ведро и замялись на берегу.
— Он багор тут бросил, не украли бы…
— Спрячем?
— А он не найдет. Нет уж, пусть лучше так лежит. Бежим!
Они проскочили мимо моего куста. Я не шевелился, пока топот босых ног совсем не стих.
Так вот почему в последнее время мне так везло в улове! Ой, ребята!..
Надо же додуматься: снимают рыбу со своих переметов и насаживают на мой! Со своих, а может, даже с чьих-то чужих…
Против меня написана статья в газете. Против меня выступали в роно. Меня осуждают за то, что сходился с чужой женой. Осуждают и сплетничают. Все это наверняка известно ребятам. И они меня жалеют.
На моем перемете сидят теперь язь и окунь. Кто не бывал счастлив в детстве, когда торжественно приносил домой вытащенную из реки своими руками добычу? Федя Кочкин и Сережа Скворцов украдкой делятся своим маленьким счастьем со мною. Та щука, что попала мне позавчера, не их ли подарок?
Никогда между мной, Сережей и Федей не было особой сердечной близости. Я их учил, они учились — деловые отношения, и только. Чем я заслужил такую благодарность? Меня всегда беспокоило: как-то оценят мою работу другие учителя, что скажут Василий Тихонович, Иван Поликарпович, Степан Артемович? Но что подумают, как оценят работу Феди Кочкины и Сережи Скворцовы, — нет, об этом я много не задумывался.
Неужели я больше ничего не смогу для них сделать? Неужели на этом все кончится? Верно, хорошо же я выгляжу со стороны, если ребятам пришло в голову ублажать меня…
Я взял багор и отправился к лодке. Утром снял свой перемет и решил больше его не ставить.
27Вскоре, кстати, зарядил дождь. Меня вовсе перестало тянуть на реку. Я чувствовал, что по утрам Тоня внимательно и испуганно приглядывается, в каком настроении я встал. И это приглядывание еще сильней раздражало меня. Я перестал с ней разговаривать, на все вопросы бросал только «да» или «нет». Она то старалась быть предупредительной до заискивания, то не сдерживалась и начинала упрекать:
— Дикарь дикарем — слова доброго не услышишь.
И этого было достаточно, чтобы я вспылил:
— Не правлюсь?
— Кому ты такой правишься?
Она была права, я не нравился даже самому себе. Именно потому, что она права, меня начинало бесить.
— Не воображай, что ты мне очень нравишься.
— Плоха тебе? Знаю. Как для тебя стать хорошей? Всяко, кажись, подхожу, только что в ногах не валяюсь. Шел бы ты лучше к той.
— Не ради тебя живу. Ради Наташки.
— Наташки?! Да ты и ей жизнь портишь. То обнимать бросишься, то не глядишь. Бояться она стала родного отца…
— Молчи!
— Намолчалась. Теперь рот не зажмешь! Иди к своей… — бросалось циничное слово, и я зверел.
— За-мол-чи!..
Но в скандалах Тоня была сильней меня. Умолкать приходилось мне. Я с грохотом, сотрясая весь дом, хлопал дверью и уходил.
А на улице шел дождь, пузырились лужи, бочки под стоками, предусмотрительно поставленные хозяйственным Акиндином Акиндиновичем, были переполнены. Я хлопал дверью, а идти-то мне было некуда. Никому я не нужен, никто меня не ждет, ни под чьей крышей не найду себе крова.
Я уходил в сторону от села, опять на берег реки. Бродил под дождем в промокших насквозь ботинках, глядел на тощие ветлы, на ослизлые глинистые берега, на неуютную свинцовую воду и думал о Феде Кочкине и Сереже Скворцове, моих учениках. Я мог бы сделать для них что-то большое, хорошее. Мог, если б мне помогали, поддерживали, понимали меня. Но теперь я бездомный, неприкаянный, не имеющий права даже жалеть самого себя. Я виноват и в безобразных скандалах с Тоней, и в том, что остался без товарищей, в том, что кругом одинок, что беспомощен. Виноват я сам, виноват слепой случай. Как все получилось нелепо!..
Я беспощаден к Тоне, она беспощадна ко мне, а вместе мы не щадим Наташки. Однажды после очередного скандала я ушел не на реку, а в чайную. Я уселся в той отдельной комнатке, где мы с Ващенковым в последний раз вели разговор. Мне принесли водки, и я под стук дождя, под шумные разговоры обедающих шоферов за стеной впервые напился в угрюмом одиночестве.
Я пил и думал, что с того дня, как я разговаривал здесь с Ващенковым, прошло не так уж много времени — чуть больше месяца. За этот месяц товарищи от меня отвернулись, любимую женщину я предал, жена ненавидит, дочь боится, а сам себе я противен.
Пьяного меня встретил на улице Акиндин Акиндинович и привел домой под руку.
Я проснулся вечером — чугунная голова, вялая расслабленность, мешки под глазами.
Дождь, шедший почти целую неделю, кончился. Я оделся и вышел. Тоня не задержала меня, не повернула даже головы в мою сторону.
Влажный воздух был на удивление теплым, что ни шаг, то с головой ныряешь в какую-то ласковую волну. Изредка не налетал, а как-то подплывал слабый ветерок, шевелил тяжело повисшую листву на деревьях, перебирал ее бережно и нежно, как задумавшаяся мать перебирает волосы своего ребенка. В мокрой траве звенели кузнечики. Их было так много, они так азартно играли, что, казалось, звенело все: и бревенчатые стены домов, и листва, и само пространство между землей и далекими редкими звездами. Прокричат бранчливо на реке лягушки, разом смолкнут, и снова лишь яростный звон, лишь влажный бережный шелест листвы. Жить бы и жить, радоваться такому вечеру. Но нет, не для меня простые человеческие радости…
![Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести](/uploads/posts/books/134063/134063.jpg)
