Юрий Колесников - Занавес приподнят
— Прелестно! Отдаю вам должное, коллега! Не знал, не подозревал и не представлял себе, что у вас такой обостренный слух, такая редкая наблюдательность и столь необычайная проницательность!.. Я покорен… Вос-хи-ти-тель-но! Однако, милейший, вы задаете мне вопрос, не ответив, по существу, на мой… И кстати, почему вы сочли нужным приписать мне простуду? Ведь вы первый сказали об этом пришельцу, а уж потом я поддержал вас… Не так ли? Почему?
— Потому, уважаемый профессор, что предпочитаю представить вас простуженным в номере провинциального отеля, чем видеть остуженным в камере генеральной дирекции сигуранцы!.. А теперь отвечаю, как вы сказали, по существу… Я, господин Букур, коммунист. Этим сказано все! И в таком качестве пребываю уже два десятилетия… Меня многократно арестовывали, допрашивали, подвергали пыткам. В знак протеста довелось объявлять голодовку, отказываться от пищи, воды и даже сна. Кстати, такое сочетание случилось впервые в жизни узников румынских тюрем… За меня заступились тогда Ромен Роллан и Анри Барбюс, Анна Зегерс и Андерсен Нексе, Генрих Манн и супруги Жолио Кюри, которые хорошо знают меня по совместной работе в Международном антифашистском комитете и в Обществе друзей СССР… И вот совсем недавно, после трехлетнего пребывания в Дофтане, этой гордости королевского режима, меня освободили. Об этом писали в газетах, выпускали листовки в стране и за рубежом… Все это, разумеется, известно сигуранце. И потому нет ничего удивительного в том, что эти господа следят за каждым моим шагом. Такая уж у меня репутация!.. Но вы, господин Букур?! Вы, ученый с мировым именем, близкий к властителям страны, заботящийся о здравии монаршей камарильи, и, так сказать персона грата в высших кругах общества, почему вы так взволновались из-за появления какого-то провинциального шефа сигуранцы?! Непостижимо…
Букур тепло взглянул исподлобья на собеседника, с облегчением вздохнул и уже совершенно примирительным тоном сказал:
— Сдаюсь, господин Константинеску… О, пардон! Господин профессор богословского факультета, но… товарищ Константинеску-Яшь!
Оба от души рассмеялись, и дальнейший разговор приобрел доверительно-деловой характер.
— Есть ли у вас возможность выйти из весьма затруднительного, насколько я понимаю, положения?
— Что-нибудь придумаю… — озабоченно ответил Константинеску.
— Я спросил об этом не из праздного любопытства. В моем багаже, как вы уже догадались, тоже есть запретное «лекарство». Не будет ли разумно присоединить к нему ваши «лекарства» и под защитой авторитетного имени эскулапа «монаршей камарильи», как вы изволили выразиться, отправить всю «аптеку» в Бухарест?
С лица Константинеску окончательно спала маска сдержанности. Он внимательно слушал старика профессора, ласково смотрел на него, улыбался искренне и, уже не взвешивая каждое ответное слово, горячо воскликнул:
— Очень, очень благодарен вам, профессор! Признаюсь, я думал о таком варианте, но никогда не посмел бы сам предложить его вам…
— Ах, вот как! — прервал его Букур с тем же, но теперь уже нарочитым апломбом. — Что ж, коллега, для первого знакомства могу простить вам совершенно излишнюю щепетильность, но только для первого! Повторяю — я не часто любезен, но стараюсь всегда быть полезным и потому впредь прошу отбросить всякие церемонии…
Тотчас же они принялись перекладывать подпольные издания из тайника чемодана Константинеску в обыкновенный большой чемодан Букура, одновременно договариваясь о встрече в Бухаресте. Но вот Букур принял от Константинеску небольшую книжку, короткое название которой привлекло внимание. Поправив очки, сползшие с переносицы, он медленно прочитал вслух весь текст обложки:
— «Библиотека рабочего. Номер четыре. Максим Горький. Ленин. Перевод с русского и предисловие П. Константинеску-Яшь. Бэрлад. 1924 год. Типография Лупашку».
Букур повертел книжку в руках, удивленно уставился на Константинеску.
— Не понимаю… Официально издана в нашей стране?
— Есть и у нас отважные люди, профессор! Не легко им, но находят пути… Владелец типографии господин Лупашку очень испугался, когда к нему обратились с просьбой издать эту книжку. «Вы хотите, чтобы сигуранца бросила меня в тюрьму и прикрыла типографию!» — говорил он и все же дал согласие. Правда, при этом Лупашку прибег к нехитрому трюку, который позволял если не полностью снять с него ответственность за печатание такой «крамолы», то значительно снизить ее. На несколько дней он выехал якобы по делам в Бухарест, оставив вместо себя в роли хозяина сына-старшеклассника, настроенного весьма демократично, с помощью которого мы и проделали всю работу по изданию книжки. А Лупашку-старший, когда полиция потребовала от него объяснения; сослался на то, что сын, дескать, молод, неопытен, не разобрался, что к чему, и распорядился печатать ее. В конечном счете он легко отделался, а за книжицей этой с тех пор и по сей день полиция яростно охотится…
С интересом выслушав этот короткий рассказ, Букур задумчиво полистал все еще не уложенную в чемодан книжку и вдруг гневно воскликнул:
— Какая чудовищная дикость! Великий писатель-гуманист пишет книгу о гениальном мыслителе и государственном деятеле, а какая-то свора стяжателей и воров, развратников и пошляков «на законном основании» запрещает ее издавать и читать!.. Чудовищно!
На мгновение Букур замолчал, уловив в глазах Константинеску выражение удивления таким неожиданным взрывом негодования.
— У меня есть особые основания возмущаться, — продолжал он более спокойно. — Ваш покорный слуга имел счастье встречаться и беседовать с господином Ульяновым, и уж кто-то, а я могу вполне зримо и объективно сравнить этого человека с теми, кто властвует сейчас над нами…
Букур стал рассказывать о памятной встрече с Лениным на улице Мари-Роз в Париже. И увлекшийся дорогими для него воспоминаниями Букур, и слушавший его с большим интересом Константинеску не заметили, как прошла ночь. Оба спохватились, когда до них донесся шум уличного движения, и стали собираться в путь. Надо было тем более поспешить, что Константинеску решил не ждать, вручения ему телеграммы, содержание которой уже знал.
— Мне теперь здесь нечего делать, — сказал он. — И поеду я не в Клуж, как полагают господа из сигуранцы, а домой, в Бухарест…
— Но там вас могут встретить на вокзале и устроить обыск?!
— Лучшего и желать нельзя! — воскликнул Константинеску. — Незамедлительно я потребую через прессу, чтобы эти господа ответили, на каком основании они устроили обыск и какую «крамолу» нашли!.. Такой случай нельзя упускать. Их надо стукать мордой об стенку. Правда, они могут потребовать от меня объяснения, о каком лекарстве идет речь в телеграмме и кому я должен был направить его в Клуж… Что ж! В таком случае я сейчас напишу письмецо своему давнему другу, живущему в Клуже. В случае вызова его в сигуранцу он с аптекарской точностью назовет, какие именно лекарства просил меня прислать для своей жены… А по приезде в Бухарест я тотчас же действительно вышлю их ему. Таким образом представится удобный случай еще раз, грубо выражаясь, утереть нос деятелям сигуранцы…
Константинеску сел за стол. Пока он писал письмо, Букур уложил багаж, умылся и оделся.
— Я вижу, профессор, вы уже готовы к отплытию? — закончив письмо, спросил Константинеску.
— Вполне, если не считать, что было бы не лишним позавтракать! Тем более после такой ночи… К тому же мне нужно еще и позвонить домой.
— Резонно… И такая возможность у вас, профессор, будет, если согласитесь, что целесообразнее все же покинуть эту обитель первому мне. Тем самым опередить появление почтальона и увести «хвост» за собой.
— Разумно! Согласен.
— В таком случае я потороплюсь, но, помня ваш наказ не церемониться, предварительно обращаюсь с просьбой… Надо полагать, вы поедете кратчайшим путем, то есть через Клуж… Так вот, опустите, пожалуйста, это письмо в ящик на вокзале в Клуже. Вы прибудете туда днем. А я намерен совершить несколько более дальнее путешествие. Заеду к родичам в Тимишоару. Пусть «хвост» помыкается со мной… Да и господам из сигуранцы тоже доставлю больше хлопот, чем они рассчитывают… Полагаю, что они этого заслуживают!..
— Отлично! Давайте, коллега, письмо и считайте, что оно уже доставлено адресату. Да, да! Я не страдаю пресловутой профессорской рассеянностью, о которой сочинено великое множество анекдотов…
Вскоре Константинеску уже покидал отель «Ардял». Бессонная ночь, заполненная тревожными и радостными волнениями, сблизила их, и они прощались как старые друзья. С порога Константинеску сказал:
— А вы, профессор, все-таки и любезны, и полезны!
Букур вскинул голову и, широко открыв глаза, со всей серьезностью ответил в тон Константинеску:
