Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
— Сейчас Зиновьев наиболее авторитетный вождь…
— Для кого? — съязвил он и плечом подался к окну: — Здесь ваш посланник вознес Зиновьева и был освистан. Твоя сестра Роза крикнула оратору: «Ленин жив!» И дома возмущалась: «Хоронят Ленина!»
— Мы не хороним! Зиновьев — автор книги «Ленинизм».
— А нужна еще и рапсодия: «Троцкий — творец революции!»
— Много чести иудушке!
— А «штрейкбрехеру революции»?
— Отец! — вскипела она угрожающе. — Как ты можешь Зиновьева ставить рядом с позером, трескучим леваком?!
— И ставлю, ибо смотрю далеко вперед! Ваша партия отметет Зиновьева, как отмела Троцкого. А все, кто за бортом, хватаются за один спасательный круг — за объединение сил отверженных. И ты, дочь моя, гордись, что приняла участие в создании золотого фонда.
— И не подумаю! Ты обманул меня: впредь я не помощник!
— А где возьмете рублики на издание подпольной литературы?
— Какое подполье? Какая литература? Ты в своем уме?!
— Я-то в своем: богом не обижен. — В его голосе пророческая нотка: — Все будет так, как я предрекаю.
— Не будет! — Она указала на дверь. — Уйди с глаз долой!
— И это говорит мне родная дочь, еврейка?
— Евреи разные! Вот ты — Соломон синагоги на задворках, а дети твои — истинно передовые евреи: Роза — комсомолка, Додик — музыкант, Юлия — уважаемая медсестра, любимица русской семьи…
— Не хочу слушать о ней! — Он, наклонившись, сгреб золотой лом в кучу. — Отвезешь?
— Нет!
— Отвезешь, — процедил он с угрозой. — Иначе сегодня же о твоих услугах троцкистам узнает Калугин.
Рахиль мелко задрожала. Она представила заседание Контрольной комиссии и умоляюще взглянула на отца:
— Неужели посмеешь родной дочке нож в спину?
— Ага! — обрадовался он. — О родной крови заговорила. Так-то оно лучше. Отвезешь! И в будущем зачтется…
Неожиданный звонок вызвал Рахиль в прихожую. А провизор бросился на колени и ковриком прикрыл золотой хлам.
Рахиль с трудом открыла французский замок: от страха и гнева дрожали руки. Это же надругательство: соратница Зиновьева, она против своего желания помогает противнику. Теперь, к ее ужасу, придется хранить тайну. И не рискнешь, не откажешь: отец не пощадит ее — выдаст. К тому же его пророчество подтверждается: уже сейчас у Зиновьева с Троцким по ряду вопросов смычка.
(Дорогой читатель, не пройдет и года, как Зиновьев, разоблаченный на XIV съезде партии, сблизится с Троцким: вместе сколотят антипартийный блок, а на золотой фонд приобретут подпольную типографию.)
Обезумевший взгляд Рахили смутил человечка в черной кожанке, с зеленым портфелем. Выпучив глаза, архивариус мягко топтался на месте. Она провела его в столовую, указала на стул. В ней еще все клокотало, говорить она не могла. Иванов выложил на стол чистый лист, вырванный из церковной инвентарной книги:
— Ваш отец сказал: вы до Киева жили в Ново-Мир-городе на одном дворе с Зиновьевым…
— О юности вождя короче…
Рахиль была младше Григория на пять лет и, конечно, не могла дружить с ним в детстве; да и сосед мало интересовался детьми портных и аптекарей: тогда он общался с гимназистами из богатых еврейских семей. Рахиль сердито прервала воспоминание:
— Что у вас, коммуниста, общего с моим родителем?
— Он просил принять в губархив вашу сестру. Вот и все.
— Все? — смутилась она. — В самом деле?
— Боже, чуть не забыл! — Иванов шлепнул себя по темени. — По этому вопросу меня трясли на Контрольной комиссии…
Рахили вспомнилась угроза отца. Мутными глазами она смотрела на стенные пятигранные часы:
— Через два часа пароход. У меня не собраны вещи. Приезжайте к нам. Я опять устрою вам встречу. Зиновьев охотно расскажет о себе. А сейчас к делу…
Иванов покорно убрал бумагу в портфель и, приложив ладонь к уху, застыл: «Слушаю».
— Вы общались с Калугиным? Разделяете его философские взгляды?
— Боже упаси! Его измышления, как-то «Логику открытия», не приемлю. Да и насчет аксиом диалектики…
— Хорошо! Выступите с критикой. Бюро губкома будет обсуждать его идейные ошибки. Сделайте так, чтобы он больше не претендовал на преподавание диамата.
— Понял! Будет сделано. Положитесь на меня. — Он выставил портфель. — Если меня вызовут на совещание архивистов, оставлю письменный разбор его загибов. Не подведу вас!
И Рахиль доверилась.
НАКАНУНЕПотухли слободские огоньки. Мерцает лишь одна зеленая лампа. Августовская темень уставилась в оконце времянки. У его ног телохранители Плюс и Минус. Псы иногда вскидывают морды, как бы спрашивая: «Что с тобой, хозяин?»
Завтра бюро губкома. И — прощай, Новгород. Здесь поселится мастер кирпичного завода. Материнские руки убрали стол, кровать, засветили лампу и даже поставили русскую матрешку.
Удивительное творение народа. Поначалу матрешка «одна», а в ней еще сорок одна. И все одинаково разные. Захотелось, расставляя полые фигурки, и самого себя разъять на множество «я», следуя прожитым вехам: ведь завтра его спросят о многом.
Вот «я» сегодняшний и бывший розовый кукленок. Омывая сына, мать видит его Ушинским, а папа, лесничий, мечтает наследника вырастить ботаником.
Откупориваю себя в образе Николки: бегу в гимназию, впереди скоком — черно-белый Дружок. Он ждет меня до последнего звонка. В тот страшный день браконьеры свели с отцом счеты.
Воскрешаю себя за партой учительской семинарии: в обложке от книги «Психология» спрятан плехановский труд «О развитии монистического взгляда на историю». Увлекся Плехановым и марксизмом.
Еще «я» под кличкой Скиф вместе с Крупской просвещаем рабочих Невской заставы. Выследил провокатора.
Чуть не забыл себя на берегах Великой. Мы, ссыльные, по совету Ленина изучаем диалектику «Капитала».
Во мне заговорил корреспондент «Искры». Новгородская подпольная типография «Акулина» перепечатала ленинскую газету.
Вспомнил себя окопным агитатором. Оказывается, «немецкий дух» может быть буквально отравляющим газом.
Я, председатель полевого трибунала, вершу судьбы людей — самые ответственные дни моей жизни.
Напрягаю память. Экстренное совещание в Смольном. Зиновьев готов сдать Петроград Юденичу. Все мы, участники обороны, возразили. Его поддержал только Клявс-Клявин.
И совсем легко объявился во мне председатель Старорусского укома. В курортном городке я разоблачил опасного контрика Рыся.
А вот «я» теперешний — глава Контрольной комиссии и воитель с детской беспризорностью.
Мудрая матрешка! Она говорит: «Я и в то же время не я, ибо все на свете объединяется и членится».
Он укупорил матрешку, и вдруг она отожествилась с Берегиней: с виду одна, а в ней множество ипостасей — молодой историк, актриса, бильярдистка, «стрельчиха», шахматистка и, наконец, сотрудник угро. Как понять ее? Отказалась жить в доме Передольского, хотя профессор открыто любит её. Не уехала с инженером фирмы «Рено», хотя в Париже ее ждет отец. Готова последовать за мной, хотя я не сделал ей предложения. И какую избрала роль? Ученицы или жены? Нет, нет! Не по Сеньке шапка!..
А что? Кто воспел Беатриче и Лауру? Их сверстники? Нет! Седина, как серебро, обладает чудодейственной силой очищения. Пора зрелости — пора побед! Передольская безумно любит мужа, хотя моложе его на двадцать лет. Разница в годах, разумеется, не помеха для семейного счастья.
Счастье, счастье! В чем твой секрет?
Стремление к счастью, как снежный ком, падающий с горы, обрастает новыми и новыми желаниями, мечтами, грезами, пока все это, чрезмерно облипшее, не рассыпается у подножия старости.
Для него счастье — осуществление замысла; потому-то он не разочарован, а очарованным упорно шагает к цели. Не случайно его кредо — ни дня без цели! Все же одной цели мало: его гложет тайна: зачем Берегиня едет с ним?.. О, так сойдешь с ума!
Калугин давно заметил, что рыбалка избавляет его от всех дум, кроме одной: «Не прозевать бы поклевку». И он чуть свет накопал червей. От пожарища тянет гарью. Вспомнился страшный случай, когда сохатый выскочил из задымленного ельника на чистый мох и ухнул в бездну горящего торфа. Душераздирающий лосиный вопль поднял глухарей за болотом.
У каменных быков недостроенного моста водится лещ. Здесь на Волхове краевед всегда отдыхал душой: за спиной родной город, слева древнее городище, справа белый Юрьев, а прямо былинное озеро, где кипенный туман в пламени утренней зорьки.
Зеленый челн закреплен двумя шестами. Рыболов, в серой панамке и брезентовом переднике, следит за чуткой леской подпуска, а сам слушает мудрый звон юрьевских колоколов. Первым качнул речной воздух великан весом в две тысячи сто пудов. Его стенание, как и все на свете, возникло из слияния противоположных сил. Нет колокола без языка, а языка без колокола: они едины и враждебны меж собой; дуля-язык бьет капот-колокол, а тот всем литьем отторгает било:
