Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
— Ого! Пустячной! Жаль, что не вы делали рекогносцировку, — зло заметил Фешин.
— Очень жаль, очень жаль, что не я! Сколько может быть австрийцев в этой Пиляве? Сторожевой отряд?.. Не больше роты? Пусть они там хотя каждую хату защищают…
— Дело совсем не в этом, — перебил Фешин. — Соображения за то, чтобы восемь мортир на моем участке сосредоточить, базировались вот на чем: Ольховец для мортир непроходим, а ваш участок за Ольховцем. Вы и четырех мортир туда не перетянете, куда же вам все двенадцать? У меня же на участке они могут спокойно разместиться и действовать сообразно обстоятельствам. Почему вы думаете, что они не подготовят вам вашей атаки на высоту триста семьдесят? Укрепления же около Пилявы надо видеть, чтобы не говорить, что пустячное дело — взять эту деревню…
Тут Фешин пустился в большие подробности касательно силы и сложности укреплений, возведенных будто бы около Пилявы; Ковалевскому же было ясно, что это одно лишь наигранное красноречие опытного командира полка, не желавшего брать на себя явно рискованной задачи с высотою триста семьдесят и заранее уступившего ее в штабе дивизии своему товарищу-генштабисту.
Спор между ними разгорелся. В спор этот вмешались и молчаливые командиры двух других полков, и Баснин, и даже совсем уже полубезжизненный лысый старичок с одышкой, генерал-майор Лядов, командир другой бригады. Фешин заявлял, между прочим, что люди его полка съели уже носимый запас сухарей, ввиду малых порций хлеба; что если не подвезут в ближайшие дни хлеба и мяса, а также перевязочных средств, то наступление вообще немыслимо. Разгоряченный спором, он даже написал на листке, выдранном из своей полевой книжки, рапорт начальнику дивизии: «Оборудование линии развертывания и перевязочных пунктов при отсутствии перевязочных средств невозможно. В этом, как и во всем другом, ярко сказывается полное отсутствие какой-либо подготовки операции со стороны тыла. Я не знаю, что предпринимается свыше, но категорически утверждаю, что голодные и обледенелые люди не могут дать того максимума работы, который я, в силу поставленной мне задачи, от них потребую!»
Может быть, ввиду именно такого отчаянного рапорта восемь мортир из дивизиона так и остались за Фешиным, сколько ни пытался их отбить у него Ковалевский.
На совещании этом выяснилось, между прочим, что на участок второго корпуса, рядом с которым приходилась дивизия, исключительно для съемок позиций австрийцев было прислано пять самолетов, но два из них уже разбились при посадке; что для устройства переправы через Ольховец штаб дивизии уже начал искать, но никак не может найти ни одного саперного офицера; что корпусный инженер хотя и существует, но засел где-то в глубоком тылу, пьет и играет в карты, и выцарапать его из тыла на фронт невозможно; что понтонов для переправы через Ольховец штаб корпуса и после повторных и настойчивых просьб не дает, советуя обойтись местными средствами; что хотя для корректирования орудийного огня и была передана в распоряжение штаба дивизии воздушная рота в несколько змейковых аппаратов, но в ближайшие дни аэростаты подниматься не могли, так как поломались колеса и шестерни у лебедки…
План наступления все-таки был на этом совещании намечен, но Ковалевский, поздно вернувшийся в штаб полка, находил его настолько трудно выполнимым, что не спал сам и не давал спать своему адъютанту часов до двух ночи, — пил чай с коньяком и ругался не менее витиевато, чем Кароли.
А через три дня, после обеда, он приказал полку, пользуясь густым туманом, перейти к хате на Мазурах, всего верст за семь от фронта, куда должны были ранее отправленными ротами свозиться добытые из разнесенных фольварков лес и солома.
Неуклонно исполняя приказ, размешивая сырой и мягкий снег в грязную жижу, негромко, но деловито на ходу ругаясь, по-детски доверчивый к своей судьбе, приближался полк к своей голгофе.
Ввиду того, что на другой день не предполагалось варить обеда, приказано было мясные порции не есть, а положить их в вещевые мешки вместе с хлебом. Приказом по седьмой армии ранним утром назначена была атака австрийских позиций.
Глава восьмая
На высоте Мазуры от бывшей здесь деревни галичан уцелела всего только одна халупа; остальные были наполовину разрушены австрийскими снарядами, потом разобраны на дрова в окопы. Около этой-то халупы на соломе, сваленной прямо в грязь, и на кучах жердей, приготовленных для починки гати через Ольховец, расположился на привал полк.
Так как наступление назначено было на два часа ночи и подниматься для этого надобно было в час, а в час могло быть отнюдь не светлее, чем теперь в десять, то о сне никто и не думал, хотя, после утомительной прогулки в десять верст по топкой черноземной пахоте, всем просто животно хотелось спать. Солдаты шутили, ложась на солому и жерди:
— Эх, и постеля ж добра для последнего разу!.. А как австрияков почнем гнать, тогда уж и такой не будет.
Не все до дна в этой и подобных шутках звучало, как горькая насмешка над тем, что их ожидало. Если бы человек не надеялся на лучшее, он не был бы человеком.
Поодаль от людей, тесно связанные с ними общей судьбой, фыркали в сырой темноте лошади обоза, пулеметных и патронных двуколок, походных кухонь. В кухнях кипятили воду для чаю, но разводить костры, чтобы погреться, было строго воспрещено Ковалевским. Он запретил даже и курить, чтобы случайно не подожгли солому, но не курить крученок оказалось выше человеческих сил, — и повсюду на привале вспыхивали, как волчьи глаза в лесу, огоньки зажигалок.
Сам Ковалевской со своим штабом и связистами занял единственную комнату халупы, поставив в угол походную койку и маленький столик, на котором горела свечка в бутылке из-под рома. В двух окошках хаты уцелело только четыре стекла, остальные восемь были кое-как заткнуты соломенными жгутами.
Наладив связь со штабом своей дивизии, телефонисты пропускали провод через разбитое стекло окна, связываясь теперь со штабом соседнего полка справа, полка другой кадровой дивизии, другого корпуса. Ковалевскому дано было знать, что этот полк будет наступать в одно время с его полком и в том же направлении, несколько правее его полка.
Со штабом этого полка ему хотелось договориться о подробностях наступления, чтобы не было разброда сил и разнобоя действий, и когда связь была, наконец, налажена, Ковалевский тут же припал к трубке телефона.
— Говорит полковник Ковалевский… В какое время снимаетесь для наступления? С точностью до одной минуты, чтобы я мог сделать расчет…
Ответ пришел совсем неожиданный:
— Выступаем в половине шестого.
— Ка-ак в половине шестого? — подскочил Ковалевский. — Я не ослышался? В половине шестого? Вот тебе раз! А где же внезапность, на которую мы все время били?.. В половине шестого будет уже светать, и мы понесем большие потери… Чье это приказание?
Ему ответили, что так приказал командир второго корпуса Флуг.
Ковалевский позвонил в штаб своей дивизии генералу Котовичу и начал с обычного бесстрастного «доношу, что…», но чем дальше говорил, тем больше впадал в раздражение:
— …Час наступления отодвинут почему-то до половины шестого утра, но так как моему полку необходимо наступать на четыре версты в глубину, так как необходимо иметь время, чтобы окопаться, так как нужно как можно скорее занять артиллерийские позиции на западном берегу Ольховца и так как при этом ночном наступлении мы потеряем гораздо меньше людей, я не изменяю отданных мною приказаний и буду наступать в два часа!
Он ожидал, что Котович будет по обыкновению думать вслух и мямлить и в конце концов согласится с ним, но старец ответил неожиданно твердо:
— Вы должны согласоваться со своим соседом справа без всяких отговорок! Преждевременное выступление ваше буду считать преступлением!
Ковалевский сказал: «Слушаю, ваше превосходительство!», а когда бросил трубку, энергично добавил:
— Начинается абракадабра, черт бы их взял, дураков! — и выскочил из хаты наружу освежить голову, потому что застучало в висках.
Офицеры плотной толпой окружили его. Он сказал им:
— Наступление отложено до рассвета, господа. Я думаю, что нечего вам тут зря маяться. Прошу до моего шалашу. Заходите греться.
Когда втиснулось в комнату человек пятьдесят офицеров, сразу стало тяжко дышать и свеча в бутылке спустила свой язычок, но Ковалевский, войдя вслед за всеми, предложил если и не тоном приказа, но все-таки довольно сурово:
— Чтобы не тратить энергии зря, ложитесь и спите!
Ливенцев поглядел на него удивленно и спросил за всех:
— Где же и как ложиться?
— Вот тебе раз! Где и как? Вы теперь — накануне атаки, и лучше этого ночлега у вас, может быть, несколько дней не будет, а вы говорите: где и как! Тут сухо? Сухо. Тепло? Тепло. Чего же вам больше? Двуспальных кроватей?.. Ложитесь на пол и спите.
