Борис Галин - В одном населенном пункте
Он говорил громко, со все возрастающей силой. Ни тени горечи или обиды не было в его голосе. Другое, горделивое чувство сквозило в его словах: «Вот какая эта жизнь, жизнь работника райкома партии…»
— Хотите знать, о чем мечтает второй секретарь райкома?
Он поднялся на локте, чтобы лучше видеть меня.
Говорил он медленно, осторожно, точно преодолевал смущение.
— Личность я сугубо прозаическая. Где тут особенно мечтать… По штату не полагается.
Он рассказывал о своей жизни, и я все яснее представлял себе этого человека. Его желания были поначалу скромными. Он хотел, чтобы все лавы шахт цикловались; чтобы добыча угля в районе достигла довоенного уровня и превысила его; чтобы во всех забоях были хорошие партгруппы; чтобы уровень партийной работы отвечал задачам дня…
Потом он стал перечислять мне наиболее важные мероприятия, которые, как он сказал, нужно «провернуть», чтобы поставить на ноги район. Жилфонд восстановить. Парк восстановить. Все шахты пустить на полную мощность. Оснастить их наиболее современной механизацией. Уменьшить количество ручного труда. Шире поставить опыты подземной газификации угля. Каждой шахте дать по дворцу культуры. Детям дать светлые и просторные школы. Отстроить больницы. Проложить дороги…
— И еще хочется, — сказал он с какой-то мальчишеской горячностью, — хочется заглянуть далеко вперед.
«Эге, — думал я, глядя на второго секретаря райкома. — да вы, Степан Герасимович, личность мечтающая»…
— Хотелось бы проснуться, ну, скажем, лет через пятьдесят и хоть одним глазом взглянуть, что будет с нашим районом и чем будут заниматься тогда секретари райкомов. Как вы думаете, будут тогда райкомы? Я думаю, что будут, — сказал он убежденно, — без них, если по-честному говорить, жизнь не обойдется.
Он встал и погасил свет. И долго еще в темноте звучал его голос.
— Я бы вас просил, товарищ Пантелеев, взять шефство над Легостаевым. Он человек трудный, замкнутый. Но я думаю, он шахтер с задатками. Это хорошо, когда ваши лекции слушают десятки людей, но иногда есть смысл ухватиться за одного человека и поработать с ним по-настоящему. Легостаев этого заслуживает.
Приходько вслух перечислял все дела, или, как он говорил, мероприятия, которые ему предстоит выполнить.
— Что же касается моей учебы, — вдруг сказал он, — то полагаю…
Он задумался, точно подсчитывая про себя, когда же он сумеет перестроить свою личную жизнь.
— Вплотную, — решительно сказал он, — займусь этим числа пятнадцатого этого месяца.
Вышло это простодушно — так в детстве мы даем себе слово начать делать то-то и то-то, начать жить по-новому. Но почему именно он связывает перелом в своей жизни с пятнадцатым числом?
— Очень просто, — сказал он, — пятнадцатого мы начинаем проходку главного ствола. И если все пойдет хорошо, нам немного легче будет жить.
— А должно пойти хорошо? — спросил я.
Я с волнением ждал, что он скажет о проходке ствола на шахте «Капитальная». Как он расценивает идею Максима Саввича. Стала ли она и его идеей…
— Должно, — сказал Приходько.
Мы оба, наверное, вспомнили то заседание бюро, на котором обсуждался вопрос о проходке главного ствола на шахте «Капитальная».
— Егоров, — проговорил Приходько, — знает не только слабые стороны Приходько. Он хорошо знает, в чем сила Приходько. А сила его в том, — продолжал он говорить о себе в третьем лице, — что дай этому Приходько хорошую идею, и он эту идею осуществит в самые короткие сроки. Он и материал достанет, и людей мобилизует. Он все сделает, только подтолкни его.
Он пожелал мне спокойной ночи и, кажется, быстро уснул. А я еще долго сидел на подоконнике, смотрел, как светлеет небо, и думал о том, что говорил Приходько. «Чего я хочу? Хотел бы проснуться лет, скажем, через пятьдесят и хоть одним глазом увидеть, что будет с нашим районом, что будут тогда делать райкомы…»
Проснулся я на рассвете. Приходько в комнате уже не было. «Он уехал по зорьке», — сказал мне его отец. Уехал организовывать новое мероприятие.
8
Когда я думаю о Василии Степановиче и о Приходько — что отличает их друг от друга, — то мне кажется это отличие вот в чем: Егоров умеет в самом маленьком вопросе выделять главное и даже в сугубо технических проблемах он умеет находить политическое зерно.
Этим я нисколько не хочу унизить Приходько. Наоборот, после памятной ночи на «Девятой» шахте я увидел Приходько в новом свете и лучше понял, что имел в виду Василий Степанович, когда говорил, что Приходько «цепкий мужик». Я хорошо помню то заседание бюро райкома, на котором обсуждался проект проходки ствола Максима Саввича.
Докладывал Афанасьев. Он развернул чертеж со схемой всасывающей пики и стал коротко объяснять идею проекта. Предстояло внедрить в породу, заполненную водой, всасывающую пику — цельнотянутую стальную трубу, в двенадцать метров длиной. К пике подводился насос. Стальной наконечник пики забивался домкратом в породу, бурил ее. Труба пики имела отверстия, которые вбирали, всасывали воду и подавали ее в насос. По мысли Максима Саввича, всасывающая пика должна была ускорить темпы проходки ствола в пять раз против обычного способа.
Егорова интересовало все — длина пики, материал, из которого она изготовлена, кто ее делал, как она будет подведена к насосу, кто первый испробовал всасывающую пику при проходке ствола, что говорили о ней старики и т. д. и т. п.
Приходько, в свою очередь, доложил, какие меры приняты партийной организацией шахты для успешного проведения в жизнь проекта Афанасьева. В отличие от Афанасьева, который очень волновался, когда объяснял идею проекта, Степан Герасимович говорил коротко и сухо. Но по всему видно было, что он поверил в проект Афанасьева, «вцепился» и двигал чужую идею, ставшую и его идеей. Надо полагать, Василий Степанович хорошо знал именно эту черту характера Приходько.
Разные по характеру и стилю работы, разные по жизненному опыту, они прекрасно дополняли друг друга.
Заседание давно закончилось, но никто почему-то не спешил уйти.
И началась та живая и простая беседа, которая как бы являлась продолжением заседания. Лист с эскизом проекта лежал на секретарском столе.
Василий Степанович весь светился улыбкой радости. Веселыми округлившимися глазами он по сматривал вокруг себя. Даже флегматичный Илларион Федорович Панченко и тот сиял: проект был ему по душе. Наконец-то нашли выход из положения!
Василий Степанович положил на чертеж свою изуродованную осколком руку.
— Что тут главное? — сказал он. — Время! Мы выигрываем время, а время, товарищи, это жизнь. Это проект борьбы при наименьших потерях. Я вспоминаю одну операцию в Прибалтике, операцию частную, но имевшую важное значение.
Он взял листок из блокнота и стал что-то набрасывать. Я посмотрел на Приходько, на Панченко. Никто из них не улыбался, как они это обычно делали, когда Егоров «ударялся» в воспоминания о войне. Все слушали его с большим вниманием.
— На фронте, — говорил Егоров, набрасывая на листке обстановку того времени, — было сравнительно тихо. После долгих и сильных наступательных боев произошла так называемая оперативная пауза… Время, должен вам сказать, очень скучное. Сколько продлится эта пауза, один бог ведает. Но каждый день и каждый час могло начаться наступление. Вся трудность состояла в том, что первый свой шаг наша дивизия должна была сделать через реку. А форсировать водный рубеж — дело, товарищи, трудное. Помню, на совещании у командира дивизии начальник штаба доложил свою точку зрения, где, по его мнению, нанести главный удар, где сосредоточить пехоту и артиллерию, где наводить основные мосты, а где ложные переправы. Один из командиров, я его хорошо знал, — улыбнувшись сказал Егоров, — изучал режим и характер реки… Глубина ее колебалась… Пантелеев должен это помнить…
Я не сразу ответил. Я смотрел на первого секретаря райкома, одетого в синюю полотняную куртку, и видел другого человека — видел гвардии подполковника Егорова на знаменитом совещании у командира дивизии Бакланова, когда он, Егоров, предложил свою идею наступления через водный рубеж. И блиндаж, в котором проходило совещание, я хорошо помню. Это был сухой и просторный блиндаж в несколько накатов. Стены его были выложены досками, а земляной пол выстлан хвоей, — терпкий запах осени стоял в блиндаже. Егорова тогда знобило. Его замучила малярия. Он зябко кутался в шинель…
— Что же вы, ПНШ? — проговорил Егоров и, взяв меня за руку, потянул к столу. — Какая глубина реки была?
Я ответил:
— Глубина ее колебалась от 0,85 до 1,60 метра.
— А скорость течения? — спросил Егоров.
— Скорость течения достигала пятнадцати сантиметров в секунду.
— А дно? — продолжал спрашивать Егоров, как бы проверяя, не забыл ли я эту частную операцию нашей дивизии.
