Борис Галин - В одном населенном пункте
— На-ка, заряди!
И какое же счастье испытывал тот из нас, кому Громобой даст трубку и свой кисет, похожий на мешок и стягивавшийся ремешком!.. Трубка быстро заряжалась и подносилась Громобою. И снова наступало безмолвие. Выкурив вторую трубку, Громобой вставал и, поражая нас своим громадным ростом, оглушал басом:
— Спать буду…
Его мрачная фигура, пышная борода, трубка с железной крышечкой, его ворчливый бас и полное пренебрежение ко всему окружающему — все это вызывало у нас страх и восхищение. Недалеко от шахты в степи высился большой холм, поросший густой травой — Савур-могила. В ясную погоду с холма можно было увидеть Азовское море, сверкавшее у горизонта. Мое воображение связывало Савур-могилу с Громобоем. Я легко представлял себе холм и на вершине холма — Громобоя. Одинокий, молчаливый, он своими плечами подпирал нависшие облака: о чем-то задумавшись, он смотрел поверх терриконов на степь и море…
И вот я в забое и вижу Громобоя так близко от себя. Стоит мне протянуть руку — и я коснусь его густой, запорошенной угольной пылью, черной бороды. Но я вдруг оробел и невольно отступил. На деревянном столбе, подпиравшем кровлю, висела лампа Громобоя, освещавшая его мрачное лицо. Мне казалось, что это он, своей широкой спиной, подпирает кровлю.
Отец сказал Громобою обычное шахтерское:
— Бог в помощь…
Громобой посмотрел на меня и спросил строго:
— А не рано ли в шахту пожаловал, господин хороший?
Я удивился: здесь под землею голос Громобоя звучал тише и глуше, совсем не так, как на поверхности.
Отец за меня ответил:
— Пускай дитё привыкает.
Он говорил почтительно, с уважением. Но Громобой даже не взглянул на него.
Но еще больше я удивился, когда Громобой потянулся к столбику, на котором висела лампа, фляжка с водой и сумка, порылся в сумке и вынул из нее что-то завернутое в тряпицу. И это что-то оказалось трубкой Громобоя. Он сказал, протягивая мне трубку.
— На-ка, заряди…
И засмеялся, довольный своею шуткой. Я, конечно, знал, что в шахте нельзя курить — шахта была газоносная. Но зачем же ему трубка? Только позже, когда мы поднялись на поверхность, отец объяснил мне, в чем тут дело: когда Громобой уставал, он брал пустую свою трубочку и посасывал мундштук, словно покуривал…
Тут, в забое, Громобой мне еще больше понравился. Был он менее угрюмый, чем в бараке. Но когда из других забоев к нам подошли шахтеры, Громобой замолчал и отвернулся. Его сильное, большое тело как-то приноравливалось жить в тесном и узком пространстве; уголь он отбивал ловко, быстрыми короткими ударами.
Шахтеры заслонили Громобоя. Они окружили меня, и всюду, куда я ни поворачивался, я видел дрожащие огоньки коптушек.
— Чей это хлопчик? — спросил кто-то из шахтеров.
А другой сказал:
— Герасима Приходьки сынок.
— А Шубина ты, хлопчик, боишься? — опять спросил меня первый шахтер.
По правде говоря, я боялся Шубина, этого домового, который, как говорят, водился в шахте и пугал людей. Но я промолчал. А за меня кто-то сказал быстрым говорком:
— Шубин его боится. Как заслышал, что молодой Степан Приходько с отцом в шахту полез, так куда там… Побег Шубин куда глаза глядят. — Все вокруг засмеялись. Потом кто-то приладил мне на грудь лампу, в руки дал обушок и сказал отцу:
— Доброго шахтера ты дал, Герасим, нам. Гляди, как он кровлю головой подпирает… Важный. Надулся, молчит. Ни дать — ни взять, сам господин Илютин к нам пожаловал…
И хотя мне было ужасно обидно, что надо мной подшучивают, но тут и я не выдержал — залился смехом. Хозяйского холуя Илютина я знал. Да и как его не знать: он нам, ребятам, по копейке давал и в лапти обувал, чтобы зайцев гонять, когда охотился. Был он толстый, коротконогий, в белом кителе, в фуражке с инженерскими молоточками. Когда ходил, то на палочку опирался. Остановится, подопрет живот палочкой и в небо глядит на своих турманов.
Отец говорил о нем: Илютин шахту не любит, она ему в тягость. Только раз в месяц он спускался в забои. Штейгер и артельщики делом управляли. А его дело — охота, псарни, голуби. Тут он имел тонкое понятие!
Нам с отцом пора было уходить из шахты. Но тот самый забойщик, который приладил мне на грудь лампу, сказал:
— Стой, хлопчик! Получай от нас гостинцы.
И мне насовали в карманы и даже за пазуху «гостинцев». Поднялись мы с отцом на-гора. Я пошел домой и сложил во дворе горку из кусочков угля, подаренных мне товарищами отца.
А в скорости я и сам стал шахтером. Сперва глеевщиком — на разборке породы. С этого и начались мои шахтерские университеты…
Приходько замолчал.
— Сегодня я был в гостях у своих стариков, — заговорил он задумчиво. И, улыбнувшись, произнес тихо. — Хороший народ старики-шахтеры… И песню хорошо поют. — Он замолчал, прислушиваясь к далекой-далекой песне.
Потом вдруг спросил меня:
— Сколько заводов было эвакуировано на Восток?
Я назвал цифру.
— Должен вам сказать, что из тех многих заводов, которые были эвакуированы на Восток, один заводик эвакуировал я, Приходько, в город Копейск. Откуда только у нас брались тогда силы? Мы ведь не ждали, когда Госплан запланирует нам железо, лес. Мы выискивали железо на месте, мы брали лес на месте, мы искали людей для работы и там же, на месте, находили их. Поверьте, товарищ Пантелеев, когда я вернулся в Донбасс, в свой район, то в трудную минуту жизни — а их у нас очень много, этих трудных минут, — когда мне делается особенно тяжело, я вспоминаю зиму сорок второго года на Востоке — и как-то легче на душе делается. Жил я на Урале, жил, работал и как в песне поется: «Мне Донбасс здесь всюду снится, я зову его в бреду»… И как только освободили Донбасс, я сразу поехал в свой район. Какая это была жизнь! Минимум благоприятных условий на первых порах и максимум, товарищ Пантелеев, задач! Давай уголь, откачивай воду, давай хлеб, строй школы, строй больницы. Сделал одно, а тут находит другое, и никакой передышки, товарищ штатпроп! Вот у нас какое замечательное государство! — сказал он с каким-то радостным удивлением. — Очень и очень даже требовательное. Диву даешься, как это нам удавалось все делать. Ведь было нас, коммунистов, на первых порах маленькая горсточка на весь район…
При этих его словах я улыбнулся, вспомнив, как Егоров говорил мне, что Приходько очень любит вспоминать эти первые дни освобождения, когда вся районная партийная организация состояла из горсточки товарищей.
— Вы чего? — спросил Приходько.
— Прошу прощения — сказал я, — но Егоров как-то рассказывал мне, что это ваша любимая тема — вспоминать первые дни освобождения.
— Егоров? — сказал Приходько и внимательно посмотрел на меня.
Я ждал, что он вот-вот спросит меня, о чем мы толковали с Егоровым, но он почему-то молчал. И тогда я сам решил сказать ему все, что я в свое время говорил Егорову. И я сказал ему, что при первом же знакомстве с ним он показался мне работником в какой-то степени ограниченным. Я замолчал, потому что мне дальше хотелось сказать: «Так я думал прежде». Но я почему-то не решился сказать ему это сейчас. Он по-своему истолковал мое молчание и с обычной для него резкостью и сухостью сказал:
— Да вы уж договаривайте… Узколобый деляга — так, что ли?
— Если хотите, — смущенно сказал я, — да.
— С мордой, уткнувшейся вниз — так, что ли?
Я с интересом слушал его. Он открывался передо мной новой стороной.
— С вашей точки зрения, — заговорил он без обычных своих насмешливых нот в голосе, — я человек отстающий. И верно. Всё директивы да директивы, решения да постановления… Тут нужно организовать и там нужно организовать… Где уж тут систематически читать. Вы не обижайтесь на меня. Вам это трудно понять. Вы еще по-настоящему не вошли в нашу райкомовскую жизнь. Для вас эта жизнь существует через книги, лекции, доклады, а вот когда вы окунетесь в эту жизнь с головой, когда почувствуете ее через суточную добычу угля, тогда вы меня лучше поймете. Разве я не хочу жить и работать так, чтобы больше читать, расти, тянуться к свету? Но как, как этого добиться?!. Поверите, товарищ Пантелеев, так другой раз устанешь за день, едешь в своем «экипаже» домой, едешь до того усталый, что и на звезды нет мочи взглянуть. Едешь, а в голове кубометры воды и уголь… уголь… уголь… Если бы художник вздумал рисовать мой портрет, — сказал он засмеявшись, — ему нужна была бы только одна краска — черная. Уголь! Тут, дорогой штатпроп, не все так просто, как это кажется на первый раз. Це треба разжуваты. Я человек грубый, прямой, говорю то, что думаю. А думаю я вот что… Для вас наш район только остановка на пути. Вы птица перелетная, вам, я думаю, все равно, где вести свою работу. Прикажут — будете агитировать в черной металлургии, прикажут — будете агитировать на селе, прикажут — пойдете на транспорт. Это все правильно. Вы могли бы жить в любом месте, а я, товарищ Пантелеев, боюсь, что не мог бы. Эта земля, — с силой сказал он, — этот кусок донбасской земли, изуродованный, обожженный, дороже для меня всего на свете. — Он замолчал, задумался и другим голосом — тихим и взволнованным, сказал: — Меня ж тут все знают и я всех знаю — Приходько-сын. Меня ж не только шахтеры знают, а молочницы все знают. Сколько я с ними воевал за молокопоставки! Ну что вам к примеру говорит мосток через балку на въезде к поселку… Мосток, как мосток, деревянные перильца… А я ж его строил! Я ж организовывал народ на то, чтобы добыть лес, железо, гвозди. А для Дворца культуры я выбирал дверные ручки. А того Дворца уже нет. Сожгли его немцы. И я, Приходько-сын, должен его отстроить. Это же записано в решении пленума. Вопрос о строительстве, сроки и кто отвечает. Потому что я — второй секретарь райкома — основная тягловая сила района. Возьмите нашего товарища Егорова. Это мозг, душа района, и ему таким полагается быть. Мне, конечно, тоже полагается иметь мозги, — шутливо сказал он, — но еще больше крепкие плечи. Горит уголь на складах — кто должен за этим смотреть, чтобы уголь не горел? Второй секретарь райкома! Забурились вагончики на путях — кто должен за этим смотреть, чтобы они не бурились? Второй секретарь! Торговые точки нужно развернуть. Кто должен это дело организовать? Второй секретарь райкома! Поссорился шахтер-с женой — кто должен их помирить? Второй секретарь райкома. Задумали люди парк в поселке восстановить. Кто должен их организовать? Второй секретарь райкома…
