Николай Верзаков - Таволга
И вспомнился летний день, запах дегтя, хомута и лошади. Отец запрягает Гнедого. Юлит хвостом Осман. А он, Степа, старается попасть на глаза отцу, что-нибудь подать или принести. Вот уж и ворота раскрыты, и подворотня в стороне, и хлопок вожжами, и отцовское: «Трогай, зверь!»
Стучат по дороге колеса, бежит за телегой Осман, крепко пахнет самосадом. Бежит Степа, все еще надеясь, что, быть может, отец возьмет его с собой в лес. Свистит кнут: «Н-но, покойник!» — и громче стучат о камни колеса, быстрее мелькают спицы, и телега уходит. Степа напрягает последние силы, чтобы не отстать, падает в пыль, обдирает коленки и тихо плачет от горькой обиды.
Чем дальше уходил поезд, тем больше он думал о Фаине. Чем больше увеличивалось расстояние, тем тоньше становилась нить между ним и домом в рабочем поселке, где остались два человека, за что-то любившие его. И чем тоньше становилась нить, тем сильнее чувствовалось натяжение, словно она, подобно резиновой, стремилась сократиться и вернуть его.
За окном тянулись поля, распаханные под озимые. Над березовыми островками кружились грачи.
— Папка, а, папка…
Степан вздрогнул. Из-под нижней полки высунулась ручонка.
— Я пить хочу.
— Ты как попал сюда? — Степан вытащил Толика.
— Я в Степное хочу.
Степан притянул его к себе.
— Как ты там оказался?
— Все полезли, и я полез. А потом спрятался. А потом ты пришел. Я в Степное хочу. Не поверит Танька-то…
— Как же ты мать бросил, а?
— Нормальный ход, ты бросил же.
Поезд подошел к узловой станции. На вокзале Степан купил всякой всячины для Толика и взял обратный билет. А час спустя счастливый Толик пил газированную воду, аккуратно разглаживал конфетные обертки, смотрел в окно поезда, улыбался, уверенный в том, что едет в Степное, и утешал:
— Ты не горюй, нас теперь двое, я помогать тебе буду.
На другой день вместе пошли в детский сад. Толик показал ежика Саню и сообщил:
— Если его выпустить из клетки и сидеть тихо, он бегает и стучит ногами, как пожарник, когда на пожар торопится.
И воспитательнице:
— Это мой папа. Он шофер.
— Очень приятно познакомиться с твоим папой. — Она с любопытством окинула Степана.
«Должно быть, старая дева», — подумал он.
— Сегодня он уедет в Степное, а потом снова к нам приедет. — И тормошил за рукав: — Приедешь ведь?
— Приеду, как же.
— Приезжай, смотри. — И снова воспитательнице: — Он мне еще самосвал купил.
— Превосходно, — отозвалась она со скрытой иронией.
— Буквы не все знаю, — пожалел Толик, — а то бы письмо тебе написал. Ты приезжай скорее.
Степан уходил с чувством неловкости. Толик махал рукой из окна, а рядом стояла девчонка, может, та самая Танька.
В Степное попал он на другой день к вечеру. Инка еще не вернулась с работы. Достал из холодильника бутылку пива, оно оказалось старым и вспенилось. В пепельнице среди окурков со следами помады заметил водочную этикетку и несколько недокуренных папирос с очень знакомым изломом мундштука. Так загибал папиросу, словно хотел подпалить себе нос, механик Гусев.
Пошел умываться. Вода из бачка, от которого проведен самодельный душ, приятно щекотала тело. Великое дело — вода. Пыль — долой, усталость — долой. И только мысли не смываются.
Перед его отъездом, вечером, Инка достала коньяк:
— Я стала думать о жизни. Не вообще, а о нашей с тобой.
— А что о ней думать? Давай пить коньяк.
— Но и коньяк пьют для чего-то.
— Мусор это все, выкинь из головы.
— Должен же за этим быть смысл.
«Задурила баба».
Степан насухо обтерся. Надел лучший костюм и вышел.
Степное — небольшое село. Недавно здесь нашли какую-то руду и стали строить завод. Корпус одного цеха уже поднялся, высились фермы второго, заложено основание третьего, под четвертый били сваи.
На выезде из села закусочная — бойкое место. В закусочной местная знаменитость — Роман. Он хром, разворотлив, многих знает в лицо, о каждом, если он не просто проезжий, может что-то сказать, шоферов величает товарищами водителями.
Волна посетителей схлынула, Роман скучал. Степану он обрадовался:
— Товарищ водитель! С прицепом?
Пенится пиво, рука под прилавком отмеряет водку, вторая ловко выхватывает вилкой из кипятка сардельку.
— Товарищ водитель из командировки? Как жизнь молодая? Что Инна?
Степан облокотился о стойку:
— Отчего ты не женат, Роман?
— Во всякой коммерции, товарищ водитель, должна быть суть. Товарный вид — никуда, сам видишь. Но была жена, была. И дочь была. Но однажды допустил я растрату в отношениях, и все пошло кувырком. Сделал ревизию сам себе — кругом виноват, а назад уж нет ходу. У дочки появился другой отец, и я дал моей бывшей жене слово не напоминать о себе. Жена умерла, дочь выросла, а я, видишь, чего теперь стою. Дурак старый, сам себя наказал. Э-эх, и близко локоть, да не укусишь.
— С дочерью не встречался?
— Видеть видел, а так, чтобы поговорить, нет.
Вошла шумная компания, и Роман прервал рассказ, заметив мимоходом:
— Вчера Гусев зарулил на большом газу от какой-то женщины. Протри ветровое стекло, водитель.
Значит, все-таки Гусев. Степан бросил пятерку и вышел. Дорога вывела в поле. Пересек его и попал в полосу непаханной степи. Было то время, когда сохла сон-трава, сох горицвет, белели клочки ковыля. Теплый воздух пах шалфеем. Трескуче звенели насекомые, посвистывали суслики. Багряное солнце с сияющим нимбом погружалось за горизонт, и засыхающая равнина блестела кофейно-золотистым отливом. Чуть слышно: чш-х, чш-х — на стройке забивают сваи. Теплый воздух успокаивает. Слышится тихая песня о тополях, коронованных солнцем.
Голос летел из степи, навстречу. За холмиком показалась голова женщины. Вдруг песня смолкла. Женщина побежала навстречу, раскинув руки. «Она», — узнал Степан.
— Вернулся? — Инка кинулась на шею. — Ну, разве так можно? Хоть бы телеграмму дал, что задерживаешься.
От нее пахло степью.
— Что ты там до сих пор делала?
— Не хотелось оставлять работу на завтра.
Он запрокинул ей голову резко и, должно быть, больно:
— Зачем у тебя был Гусев?
— Машину кто-то из ваших разбил, так он пришел тебя звать на помощь. Думал, ты вернулся.
— И водку пили из-за разбитой машины?
— И водку. Он пил и немножко я. Устала, давай посидим.
— Он пожалел, что меня нет?
— Не очень, быстро захмелел. А потом захотел остаться.
— Ну?
— В другой раз, может быть, и оставила бы.
Откуда-то сбоку выскочил тушканчик, постоял столбиком, поскакал, словно игрушка на резиновой подвеске, и скоро слился с сумеречной степью, и только белая кисточка хвоста еще некоторое время чертила воздух. Над головой протянула пара журавлей.
— Не таким, Степа, вернулся, другим. Думаешь уходить, так уходи скорее, пока не поздно для меня.
— А что тебе сделается?
— Кто знает, все может быть. Ну, что ты смотришь? Да-да, будет.
— Нормальный ход, Инка! Будет дите — другое дело.
На следующий день он отправил телеграмму Фаине, в которой сообщал, что задержится, а вечером писал письмо: работы навалом, шоферов не хватает. К тому же дали новую машину. Но это на месяц или два, пока не придет подкрепление по новому набору.
Он считал: этого времени будет достаточно, чтобы привести мысли в порядок и прийти к окончательному решению. Но прошло два месяца, потом еще два, а решение не приходило. Он отодвигал срок, казалось, вот-вот что-то случится и все решится само собой. После работы он чаще заглядывал к Роману, пил пиво и нехотя вступал в разговор.
— Что, Инна, товарищ водитель?
— Нормальный ход.
— Ждете прибавления?
— Жди не жди, а будет.
— Желаю вам счастья.
В начале апреля зазеленела степь, а через две недели буйно закипела сочными красками. По утрам в балках стоял легкий туман, часам к десяти рассеивался. Ветер играл крапчатым гарусом трав, а вечером степь тонула в алой дымке.
Степан удивлялся: цветов-то какая уймища! Откуда прет? Что за сила такая в земле? Он набирал букет адониса и ехал дальше. Любила Инка цветы. Принимала букетик, целовала, и подурневшее лицо ее преображалось. Степан чувствовал: нет, не уйти от нее.
За неделю до майских праздников он отвез Инку в роддом и на обратном пути завернул к Роману.
Против обыкновения тот назвал Ушкина по имени и с затаенной тревогой спросил:
— Как дела, Степа?
— Жду. Надо бы что-то купить в подарок, да вот не знаю.
Роман вцепился в руку:
— Я знаю! Идем со мной, — и потащил к себе.
Жил буфетчик неряшливо.
— Ты уж прости, — извинился он, — не для кого фасонить, хотя скотство, конечно, да привык. Вот погляди, — и протянул коробочку.
