Лев Правдин - Бухта Анфиса
Изложив все это, Семен сказал:
— Ну, тут уж он подзагнул. Чудит он, по-моему. Как же это — без денег?
— Ты же сам сказал: романтика.
— Это я так сказал. Для популярности. Чтобы тебе понятнее было.
Артем хмуро пробормотал:
— Да ты и сам-то ничего не понял.
— А я и не стараюсь. У меня работа такая: чего велят, то и снимаю.
— Брось, фотограф ты хороший. Художник.
— Стараюсь снять как, почуднее — вот и все мое художество.
Он поднялся и пошел вдоль длинного ряда стульев вокруг стола с таким видом, словно все ему давно уж осточертело, но Артем не обратил на это никакого внимания. Малосольный. Только бы ему придуриваться.
В дверь заглянул поэт Михаил Калинов.
— Вот, — скучающе сказал Семен, — специалист по романтике. Он тебе все объяснит.
— А в чем дело? — спросил Калинов осторожно, подозревая розыгрыш.
Он был только года на два старше Артема, но стихи писал настоящие и уже напечатал два сборника, отчего и считался маститым. Артем перед ним благоговел, что очень льстило Калинову. По молодости лет, конечно. По той же причине он слегка преувеличивал свое значение в развитии отечественной поэзии и все ждал, когда о нем, о его стихах станет известно всему восхищенному миру. В ожидании он сам спешил оповестить окружающий мир о рождении каждого нового своего стиха. Семен Гильдин — известный пересмешник — сказал, что в это время он похож на курицу, только что снесшую яичко. Калинов не обиделся только потому, что понимал юмор и ценил его.
— Романтика? — спросил он, узнав, о чем шел разговор до его прихода. — Ты, Сенька, циник и трепач, для тебя романтика — просто непонятное слово, газетная формулировка. А все, что не умещается в твоей башке, ты называешь пошлостью.
Семен, польщенный тем, что его назвали циником, сказал:
— Нагляделся я на этих романтиков, которые на целину ехали. С музыкой. Я их фотографировал на вокзале, на фоне вагонов. А потом некоторые сбежали оттуда. Ты бы послушал, какую они романтику выдавали…
— Ты был на вокзале, а я был на целине и сам видел, как они там вкалывали. От всей души! Ты бы их послушал, а не тех, которые сбежали. Дезертиры найдутся в каждом деле — один на тысячу. И ты обязательно почему-то этого одного разыщешь.
— Нет, не обязательно. Я стараюсь выслушать обе стороны. И вообще, юноши, у человека две ноги: уверенность и умеренность, — переступая которыми, можно двигаться вперед медленно, но верно.
— А можно и топтаться на месте, — перебил его Калинов.
Семен охотно согласился:
— Можно. Это уж по обстоятельствам. Умеренность в своих желаниях и уверенность в своих же действиях. Никогда не желай невозможного.
— У тебя есть десятка? — перебил его Калинов, у которого никогда не было денег, они как-то не задерживались в карманах.
— За «циника» больше пятерки не могу.
Получив пять рублей, Калинов спросил у Артема:
— Задумался?
— Нет, — ответил Артем, стараясь показать, будто его не очень беспокоит предстоящий скандал. — Никандра сказал: разберемся.
— Ну, жди. — Калинов направился к двери. Там он задержался и посмотрел на портрет: — А вот его за острую критику некоторые проходимцы отдали под суд. Он, если знал, что прав, никогда не тратил времени на ожидания. И не боялся последствий. Потому что он был мастер. Мастер во всем.
Артем тоже посмотрел на портрет, который он видел много раз, но никогда ему и в голову не приходили никакие сравнения. Знаменитый писатель, человек из легенды — и он, Артем Ширяев, не состоящий в штате газетчик. Тут и сравнивать нечего. Но сравнения пришли сами собой, помимо его воли, когда он смотрел на портрет: озорные глаза, большой упрямый лоб и добрые губы с ямочками по углам — обыкновенный парень, такой же, как и все.
Нет, должно быть, не совсем такой. Боец, романтик, мастер. Если два первых качества можно воспитать в себе, то писателем, нет, именно мастером, — надо родиться.
За спиной раздался медлительный голос Семена, насмешливый больше, чем обычно:
— Мишкины советы пережевываешь? Ты его не очень-то воспринимай. Он сейчас на мою пятерку сто грамм хватит, так еще и не то наговорит. Поэт! В случае чего ему все простится. А ты, если взбрыкнешь…
— Заткнись! — оборвал его Артем и вышел из зала, оставив Семена, приятеля и наставника, в полном недоумении: что сделалось с мальчиком? Такой был скромный, почтительный. И в какую историю втяпался!
4На завтрак была овсяная каша, которая считается очень полезной, хлеб с большим количеством масла, что тоже полезно и питательно. Чай был скорее вреден, чем полезен, поэтому Николай Борисович пил чистый кипяток, слегка подкрашенный в цвет опавших березовых листьев. Вкус у этого обезвреженного чая тоже был соответственно березовый.
Туберкулезом Николай Борисович обзавелся совсем недавно — сказались прежняя безалаберная жизнь, питание кое-как, неумеренная работа днем, а очень часто и ночью, неумеренное курение. Пил он хотя и умеренно, но, как он сам говорил: «Я — скорее „за“, чем „против“». И вот результат.
Он бросил курить, пить разрешал себе только в исключительных случаях. Старался соблюдать специальный режим. Как бы в знак того, что он остепенился, вырастил небольшую седоватую бородку, отчего сделался похожим на Дон-Кихота. Но это было только внешнее сходство. Всем были известны его острый ум, острый язык и логика, которую принято называть железной. У него-то она была скорей всего стальная.
К тому времени, когда он покончил с кашей и принялся за чай, жена уже знала причину его опоздания к завтраку, и теперь они оба молчали, обдумывая создавшуюся ситуацию.
У окна в большой клетке громко щелкал семечками и по временам заливисто посвистывал зелено-желтый клест Сенька. У него был горбатый нос и сволочной характер. Некоторые, даже близкие друзья дома, предполагали, что это последнее качество передалось Сеньке от самого хозяина. Узнав об этом, Николай Борисович покрутил головой и усмехнулся. Он любил острое слово, во всяком случае ценил его, даже если и сам оказывался задетым.
— Я думаю, — решительно сказала жена, — надо поговорить с Михалевым. Позвони ему.
Конечно, лучше самому начать разговор, не ожидая, когда это сделает Михалев.
— С ним говорить бесполезно: ты знаешь его настроение.
— Конечно, знаю. Пусть он только до разговора с тобой ничего не предпринимает.
— Он все равно сделает по-своему.
— Но пройдет какое-то время.
Николай Борисович салфеткой стряхнул с бороды несуществующие крошки и вышел в коридор к телефону. Когда он позвонил и вернулся, жена перечитывала злополучную заметку в газете.
— Заедет в редакцию завтра, после работы, — сообщил он.
— Ну и хорошо. А этот Ширяев, он откуда взялся?
— Из какого-то института. Я только сегодня его рассмотрел как следует. Настойчивый мальчик. Сообразительный.
— Мне тоже так кажется, — сказала жена задумчиво.
Тяжелая болезнь сделала ее инвалидом и, отстранив от работы, приблизила к мужу, к его делам и служебным неурядицам. Это помогло ей не замкнуться в своих переживаниях и, как знать, может быть, справляться со своими недугами. Пути болезней, как и пути их носителей — людей, неисповедимы и полны тайн, которые никогда не будут открыты и изучены до конца.
Повернув к мужу свое тонкое, красивое привычно-спокойное лицо, она спросила:
— Ширяев? Сын профессора Ширяева?
— Да?! — удивился Николай Борисович. — Может быть. Впрочем, не знаю. Почему это тебя интересует, не понимаю.
Не замечая его раздражения, она продолжала:
— Я хорошо помню его мать. Да и ты должен помнить: Романовская, актриса драмтеатра.
— Да, конечно, помню. Разве она была женой Ширяева?
— Она и сейчас его жена. Очень красивая. И актриса чудесная. Мы, девчонки, обожали ее. Как личную трагедию, переживали, когда из-за болезни ей пришлось уйти из театра. Целый год цветы ей носили и клали под дверь, на крыльцо. Теперь, наверное, все забылось… Так он — ее сын.
Не усмотрев никакой связи между трагедией актрисы и ее сыном, Николай Борисович задумался. А потом спросил, не надеясь, впрочем, установить эту сомнительную связь:
— А что с ней случилось? Отчего она заболела?
— Во время войны много выступала в холодных помещениях, а то и просто на улице. Что-то с горлом. Говорят, что у них в доме долгое время не произносилось даже слово «театр».
— И ты думаешь, это отразилось на ее сыне?
— Не знаю. Я же никогда его не видела.
Помахав рукою около своего лица, Николай Борисович заметил полушутя:
— Сын актрисы и профессора… Должен быть талантливый мальчик.
— Ну, так о чем я и толкую, — снисходительно сказала жена. — Определенно талантливый.
Он отвернулся к окну. Вот и установлена связь! Женщины… Почему-то их всегда интересует не самое дело, а всякие мелочи, имеющие к делу самое отдаленное отношение. Ищут причину там, где ее и быть не может. Кому легче от того, что всю эту кашу заварил «определенно талантливый мальчик»?
