Ильяс Есенберлин - Схватка
— Слушайте, Нина Ивановна, — сказал Ажимов раздраженно, — я ведь просил вас: когда я говорю с кем-нибудь наедине, никого ко мне не пускать.
— Ты не узнал меня, Нурке? — тихо спросил посетитель.
— Что? — в ужасе вскрикнул Ажимов и вдруг побледнел почти до зелени.
— Смотри, смотри, — сказал тихо посетитель, — смотри, сравнивай! — И он с грустной улыбкой кивнул на портрет.
— Даурен, Даурен! — вдруг отчаянно, совершенно по-молодому крикнул Нурке и бросился к старику. Обнял его, сжал, затрясся и заплакал. По-мужски заплакал, бурно, горячо, облегченно. Так они стояли и держали друг друга в объятиях, плакали, задавали друг другу какие-то незначащие вопросы.
— Да как же! Да где же вы были до сих пор, да почему не написали? — спрашивал Нурке и плакал.
А в кабинет уже набились сотрудники экспедиции. Два пожилых рабочих бросились к Даурену тоже со слезами и причитаниями:
— Ой, братец ты мой, — кричал один, — да до чего же ты похудел и постарел. Да где же твои черные волосы! А и зубы у тебя все серебряные. А Жаркын-то, Жаркын, помнишь? Сколько же мы с тобой троп прошли, сколько ущелий облазили!
И тут Даурен увидел девушку. Она стояла, прислонившись к косяку, и дико смотрела на него. Лицо у нее было бледное-бледное, а глаза огромные-преогромные, такие огромные, что ничего, кроме них, кажется, и не осталось на этом лице. Вся жизнь сосредоточилась в них. «Ты? Ты? Ты?» — спрашивали эти глаза, и Даурен повернулся к ней и сказал громко и спокойно:
— Дочка, а ты ведь вылитая мать. И лет вы сейчас одних. Такой я ее увидел в первый раз.
— Отец, — сказала тихо Дамели и пошла навстречу.
Даурен схватил ее за виски, прижал к себе и заплакал сладко, по-отцовски, с болью и радостью. И все глядели на них и вытирали слезы. Даже хмурый Нурке, даже генерал Жариков. И только один человек стоял возле стены и смотрел на все, что происходит, спокойно и сосредоточенно, с чисто деловым интересом.
— Ну, не знаю, не знаю, что из всего этого выйдет, — пробормотал Еламан, выходя из конторы, а дальше шел молча и думал: «А Нурке артист. И книгу не зря, значит, он посвятил Даурену. Уже пронюхал волк, что учитель жив и вот-вот свалится ему на голову! Ах, хитрецы! Ах, лицемеры! А Еламан все нехорош! Да ты Еламану сто очков еще дашь вперед. Перед тобой и майор Харкин дурак и простофиля! Всех обвел, всех обыграл, а сейчас небось струсил. Не выдержали нервы! Заплакал!».
...А с утра Жариков уже ходил по поселку. Одежда на нем еще была военного покроя. Костюм надо было отгладить, но он уже твердо решил, что с завтрашнего дня будет носить только штатское. «Раз и навсегда — хватит! Отвоевался! Какой я, верно, генерал?!»
Он подошел к химической лаборатории. Это был небольшой домик, белый, аккуратный, похожий на украинскую мазанку. Таких много около Воронежа. Перед домиком громоздились ящики с образцами, и рабочие — все молодые парни — перетаскивали их в лабораторию. Было шумно и весело. Дело в том, что в лаборатории за столами, уставленными химическим стеклом, сидели четыре девушки, и о них, верно, и шел сейчас развеселый разговор.
Увидев генерала, ребята замолкли, а один вытянулся и выкрикнул по-военному:
— Здравия желаю, товарищ генерал!
— Здравствуйте, здравствуйте, друзья. — Генерал подошел к ребятам, поздоровался со всеми за руку и представился: — Афанасий Семенович Жариков.
И тут вечный балагур Семенюк — парень лет двадцати пяти — тракторист, заводила, с прической ежиком, поднес руку к голове и воскликнул:
— С благополучным приездом, товарищ генерал! У нас тут все были, и профессора, и академики, и писатели, и художники, только вот генерала не хватало.
— Генерал в отставке, не генерал, дорогой, а полный шпак! — улыбнулся Жариков. — Опусти, опусти руку. Руку к пустой голове не прикладывают, нужна хоть беретка.
Все засмеялись.
— Нам все одно, что в отставке, что не в отставке, — сказал Семенюк. — Главное, что форма. Вот женюсь я осенью на одной красючке, — и он подмигнул в сторону лаборатории, — и приглашу вас. И будет у нас свадьба с генералом! Как у Чехова! Да с такой свадьбой за меня любая пойдет!
— Э, брат, — засмеялся Жариков. — Уж больно ты образованный. Чехова и я читал. Значит, вы пить, а я вам устав пограничной службы читать буду! Нет, не на того напали, ребята. Что это ты вертишь в руках?
— А балванит, — спокойно ответил Семенюк, — мы из него медь гоним.
— Сам ты балванит хороший, — опять засмеялся Жариков. — Нет, я хоть генерал и пограничник, но до того четыре года в геологоразведочном оттрубил. На круглые пятерки учился. Так что, как сказал Гамлет, коростеля от цапли отличить могу. А кто такой Гамлет ты знаешь? Как же так, а небось семилетку кончил? Не годится, друг! Раз других разыгрываешь, сам должен быть на высоте. Ну-ка, возьми свой балванит. Его и в лабораторию таскать нечего. Вот кто его сюда притащил — тот, действительно, как ты говоришь, балванит. И теперь вот что, ребята... — Он обернулся и увидел, что рядом стоит Ажимов и внимательно слушает.
— Передо мной здесь сейчас каждый из вас генерал! — сказал он. — Я ведь двадцать пять лет то в песках, то в степях, то в лесах, то во льдах, в общем — на границе пробыл. И кто хочет добра в работе — пусть мне помогает. Я любой совет приму, выслушаю и поблагодарю. А смеяться мы потом все вместе будем. Вот так, ребята! И тут мне, конечно, особенно нужны вы, товарищ Ажимов. Прямо-таки жизненно необходимы мне ваши советы и указания. Как говорят: побей, но выучи.
Так произошло первое знакомство Жарикова с людьми экспедиции.
А Даурен целые дни пропадал с Дамели на сопках. Отец и дочь сразу подружились. Дамели рассказала отцу про свою жизнь, сначала у тети Насти, потом в интернате, наконец у дяди Хасена и в общежитии университета. Не утаила она ни о своем чувстве к Бекайдару, ни о случае на свадьбе. Отец выслушал ее и сказал:
— Голубка! Правда это или не правда, что тебе сказал дядя Хасен, но дети за отцов не ответчики. Это ты запомни твердо. Каждый отвечает только за себя. И счастье каждый зарабатывает тоже только сам себе! Что ты качаешь головой? Ты не согласна?
— Нет, папа, не согласна. Если сын знает, что отец его преступник или просто очень нехороший человек, не будет и он счастлив.
— А если отец осознал свою вину и страдает?
Дамели подумала.
— Да ведь страдать мало, — сказала она наконец. — Надо еще сделать выводы. А для этого прежде всего нужно покаяться хотя бы перед тем же сыном. А если отец молчит? Какая же тогда польза от его страданий?
— Ну хорошо, отец покается, так что от этого изменится? Сын, положим, узнает все? Как же он должен вести себя дальше? — спросил Даурен.
— А вот это уже дело совести сына. Он должен что-то решить. От этого его решения и будет зависеть его будущее.
— Хорошо. А если все это действительно выдумки больного Хасена, и Нурке ни в чем не виноват? Тогда что?
Дамели нахмурилась.
— Папа, папа, ну зачем хитрить и все путать? — сказала она. — И зачем ты меня обязательно хочешь выставить виноватой? Ведь это значит, что я просто так, по глупости, по капризу осрамила любимого человека в самый лучший день его жизни. Ведь я всю жизнь не найду себе покоя, если это только так. Ой, не мучайте меня так, пожалуйста. Мне без того тяжело.
И она заплакала.
Даурен долгую минуту просидел неподвижно, потом положил ей руку на голову.
— Ну ладно! — сказал. — Прости! Виноват! Ты права! Говорить так, значит действительно перекладывать вину на твои плечи. Но вот что я тебе скажу твердо: каждый отвечает только за себя, — это верно. Но если с ним связан другой, более слабый человек, или, положим, он его воспитатель, то ошибки ученика — и его ошибки. Я не сумел воспитать отца твоего жениха, и он сделал... Ну, скажем так: он просто поступил непорядочно. За эти его поступки отвечаю и я. Так что пойми, прости и сама проси прощения у своего жениха. Иначе ни ты, ни я, ни он, ни его отец не будем счастливы. Да и дядя твой, Хасен, тоже. Он ведь любит тебя не меньше, чем я. Так что не играй жизнью пяти человек. И еще послушай одно: вот я вернулся после двадцатилетнего отсутствия. Хожу, гляжу, думаю, и мне кажется, что все, что было: война, госпиталь, смерть одной жены, смерть другой, мои скитания, — это просто страшный сон, а настоящая жизнь моя так ни на минуту и не прерывалась. Что ж мне думать о прошлом? С кем-то там считаться обидами, кого-то там обличать — зачем мне все это? Я работать хочу! Работать! Так уплотнить свое время, чтоб больше ни одна минута не пропадала даром! Чтоб у меня все в руках огнем горело, а вы меня суете в прошлое, заставляете копаться в прошлых обидах! Ну к чему это? Кому это нужно? Мне? Тебе? Твоему жениху? Нет, нет, помиритесь, живите счастливо — вот все, что требуется! Обещаешь мне это?
Дочь встала и крепко поцеловала отца сначала в лоб, а потом в обе щеки.
— Хорошо, папа, обещаю. Только не сейчас, дай мне прийти в себя, освоиться с этой мыслью. Это тоже нелегко!
