Евгений Белянкин - Генерал коммуны
— На гору пошли, — вздохнул Сергей. И стало жалко былых дней, и даже обидно, что юность осталась где-то там, в далеком прошлом…
Дома Сергея ждала новость: приехал Батов.
Он совсем по-домашнему сидел в горнице и о чем-то спорил с Иваном. Брат, как всегда, горячился, размахивая руками, и порывался встать. А Батов выглядел спокойным, даже тяжеловатым в своем спокойствии.
— Смысл жизни? — петушился Иван. — Если я приспосабливаюсь к обстоятельствам жизни, то какой это смысл… В принципе, конечно, можно жить и так. Но это не жизнь. Нам говорят: надо оставить след после себя. Избитые слова!
— Слова можно найти другие, — словно беседуя с собой, говорил Батов, — но смысл их вечен. Только в этом бессмертие человека. А разве ты не мечтаешь о бессмертии?
— Все не могут быть бессмертными. Но бороться может каждый… Я хочу участвовать во всем, пропуская все через свое сердце, иметь ко всему свое отношение.
— Кто же тебе мешает в этом? — невозмутимо спросил Батов. — Мы не роботов растим.
— Само собой разумеется.
Батов улыбнулся.
— Ну вот, а ты говоришь, слишком много избитых слов.
Иван задумался. И вдруг снова бросился в спор:
— Я не верю в людей, которым все и всегда ясно.
— Тут я с тобою согласен, — сказал Батов. — Жизнь — штука сложная, и не все в ней бывает иногда ясно. Но если у тебя есть ясность по главным вопросам, то сумеешь разобраться и в путанице жизненных явлений.
— Железная у вас логика, Михаил Федорович.
— Верю, что и ты пришел к этой логике.
— Слишком хорошо обо мне думаете.
— А почему я о тебе должен думать хуже? Отец твой был настоящим человеком, даже генералом коммуны прозвали, да и брата иногда так величают. Разве ты не хочешь быть похожим на них?
— Это не так-то просто, — потупившись, проговорил Иван.
— Но возможно, — и, помолчав, добавил: — И даже должно. На таких людях стоит земля советская. Может быть, ты опять скажешь: избитые слова, бесспорные истины?
— А я возьму и не скажу.
И оба засмеялись. И этот смех как-то сблизил их. Что-то сыновнее зазвучало в словах Ивана.
— Перед каникулами в институте было собрание. Не важно о чем. В конце, как положено, голосовали. Решение было примерно едино. Потом подходит ко мне сокурсник и говорит: «Скажу откровенно, я не согласен с решением. Но выступать против — духа не хватило».
— Да, на это не всякий способен, — заметил Батов, прищурившись. — Но, наверно, Александр Матросов начинается именно здесь…
— И как я не догадался сказать ему это!
— Ничего, скажешь другому. Такие у нас еще не вывелись. — И Батов хитровато улыбнулся. — Ну, а как настроение у ребят перед разъездом на работу?
— Боевое. Хотим сразу по приезде на место занять определенные позиции, иметь на селе свое «я».
— Но ведь позиция на словах и на деле — разные вещи.
— Это верно. Но пока за агронома все решает управление. Ведь и брату поэтому тяжело. Не дают ему развернуться.
В комнату вошел Сергей.
— Должен тебя успокоить, — словно не замечая старшего Русакова, говорил Батов. — У твоего брата есть позиция, и он ее неплохо отстаивает.
— Позиция, она разная, — включился в беседу Сергей, — одни сами предписывают земле, другие слушают только рекомендации.
— Ну, вот это я и хотел сказать, — подхватил Батов.
— Выходит, Михаил Федорович, я снова положен на обе лопатки? — улыбнулся Иван.
— Рассуди сам.
— А вот другая позиция. Я хочу получить комбайн. Документ на этот счет имею. А Сергей не дает. Не верит.
— В этом деле я тебе помогу, поговорю с Сергеем Павловичем, — и Батов подмигнул старшему Русакову. — Дай ты ему комбайн. Пусть поработает. Работа на умные размышления наводит…
— Определили ему комбайн. Пусть скажет спасибо Шелесту. Горой за него…
— Ну, вот и отстояли одну позицию, — засмеялся довольный Иван.
С кухни появилась с самоваром Марья.
— Еще по чашечке, горяченький, — сказала она.
— У вас по-купечески, — заметил Батов.
Сергей ждал, что Батов вот-вот заведет разговор о чем-то важном, но секретарь райкома вел себя так, словно приехал чаевничать да слушать младшего Русакова. И тогда Сергей не выдержал:
— Михаил Федорович, скажите честно, в чем я провинился?
Батов не сразу ответил, раздумывая, он помешивал чай ложечкой.
— Ну, а вот ты, секретарь парткома, как сам ты считаешь? — Батов поднял голову и острым взглядом смотрел на Русакова.
— Михаил Федорович, некоторые председатели привыкли спустя рукава относиться к плате за труд. И получается черт знает что! Заплатил колхознику или не заплатил — не волнуется, таких в свое время и в районе отмечали, мол, бережливый… А что говорят люди? Система новая, а привычки старые…
— Вот поэтому я и приехал. Хочу, чтобы и коммунисты высказались. Это поучительно не только для вашего колхоза.
Иван торопливо одевался.
— Куда, глядя на ночь? — спросила Надя.
— Большую медведицу кормить, как раз время, — и Иван хлопнул дверью.
— Ты забыла, что есть на свете любовь? — усмехнулся Сергей.
Русаков и Батов вышли на крыльцо, закурили.
— Не легко сейчас в колхозе работать, Михаил Федорович.
— А в райкоме, думаешь, легче?
— Не думаю. Но я про себя скажу. Как могу, держусь велений, так сказать, живой жизни. А сколько раз за это пристрастие попадало мне? Если бы не вы, меня давно либо с работы сняли, либо нагрузили, как осла кирпичами, выговорами. Значит, я был прав? Но ведь кто-то не прав.
Батов, не перебивая, слушал.
— В селе многое изменилось. Село расправляет плечи. А вот взгляд на колхозного работника остался прежний.
— У всех без исключения? Тогда как же может новое-то пробиться, — спросил Батов, и Сергей почувствовал в темноте, что он улыбается.
— Но вот Волнов… У нас с ним сложные, даже тяжелые отношения. Ему нужны лишь цифры. А мне — цифры ради цифр не нужны. Нельзя думать о хлебе только как о выполнении сегодняшних планов. То Волнов против севооборотов, потому что течение такое было. А теперь за них… И снова тянет к схеме, к шаблону. А я уверен, что он не прав, стоит мне уступить, и я, как агроном, окажусь нулем, пустышкой перед собой и перед людьми, которые мне верят.
Батову нравилась запальчивость Русакова. Он, собственно, для этого и приехал к нему, чтобы вот так, с глазу на глаз, ощутить его сокровенное. Правда, он и до этого чувствовал в Русакове то новое, что сейчас так необходимо. Но упорство Волнова иногда вызывало настороженность. А Батов не любил работать с людьми, которые были не до конца ему ясны.
— Ну, а с чистыми парами? — весело спросил Батов. — Есть ли смысл от них отказываться в условиях нашего района?
— А мы и не отказываемся. Но при оценке необходимо учитывать экономическую сторону. В нашем хозяйстве она чаще всего говорит в пользу занятого пара. Просто мы хотим найти свое соотношение чистых и занятых паров… А нас опять хотят стреножить. Эта тенденция, ох, как живуча! Мы и название ей дали. Знаете какое? Волновщина…
— Вот как — волновщина? Любопытно. Но не слишком ли громко?
— Едва ли, слишком. У народа точная мерка.
Батов молча курил. Сергей чувствовал, что секретарь райкома о чем-то мучительно думает.
Свет на столбах предупредительно погас два раза. С земли потянуло свежестью. Стало совсем темно и так тихо, будто все вымерло. Где-то залаяла собака. Ветер с выгона принес мелкую трескотню кузнечика…
19
Тяжелая, неторопкая походка Батова, сбитая, тяжелая фигура делали его похожим на молотобойца. Широкое, скуластое лицо с неожиданно мягкими доверчивыми глазами, беспрестанно и озорно меняющимися в оттенках, — все это особое, батовское.
Мокей Зябликов, при всяком удобном случае напоминая о своей дружбе с секретарем, не замедлит нарисовать портрет Батова: «Вот, думаешь, тяжеловат, а он просто коренаст. Больно глаз у него вострый — ну ничего не укроется от него…»
Раньше Батов работал первым секретарем Нижнеломовского райкома.
Перевели его первым в Бековский район как раз незадолго до разделения обкома. Об уходе Батова из Нижнеломовского района ходили разные догадки: одни говорили, что выжили человека; другие, более осведомленные, бывало, удивленно пожимали плечами: загадка, черт побери, не человек, а загадка… Взять хотя бы случай с Соколовским…
Да, для многих районных «замов» и «завов» так и остался загадкой Батов…
Соколовский заведовал организационно-инструкторским отделом. Батов сам взял его в райком. Смелости у Соколовского хоть отбавляй. Отстаивая свое мнение, мог пойти против всего бюро. Не боялся резко выступать и против первого. И всякий раз Батову бубнили: «Подкапывается под тебя Соколовский… Не иначе, хочет сковырнуть».
Батов отшучивался. А кое-кому за этакие разговорчики и доставалось от него.
