Николай Наумов - Полковник Горин
Галя молчала долго. Губы ее чуть заметно шевелились, будто подыскивали слова, которые правильно бы назвали ее чувство.
— И все же я люблю его, — вскинув голову, наконец ответила она.
— За что?
— Не знаю.
— Тогда в тебе еще не любовь, Галя, а только робкая завязь ее.
— Может быть. Со временем она вырастет в любовь.
— То, что растет само по себе, чаще всего вырастает кривым.
— Но бывают же исключения!
— Ты уверена, что именно ваша любовь будет таким исключением?
— Не совсем…
Помолчали.
— Ты бы хотела с ним повидаться?
— А это можно?
— Почему бы нет, если ваша встреча поможет ему стать умнее? Только хорошо подумай, как сделать вашу любовь красивой, а жизнь — большой.
— Постараюсь, папа.
Мила вернулась на кухню расстроенная, с чувством своей, не совсем понятной ей самой вины. Всего несколько минут назад она подозревала Михаила невесть в чем, а он говорил с ее дочерью с такой добротой, с какой, видимо, не смогла бы говорить с ней сама.
7
Оставшись с Ларисой Константиновной один, Сердич никак не мог подобрать тон и слова, чтобы продолжить разговор. Она о чем-то думала, и вклиниваться в ее мысли неосторожно, казалось ему, было опрометчиво. Но молчать тоже становилось неловко, к тому же в нем снова, в который раз со вчерашнего вечера, возникло желание поговорить с ней о Москве, об академии.
Сердич подвинул пальцем свои черные массивные очки повыше к переносице, изобразил на лице улыбку и сознался:
— Представьте, остался с вами один и почувствовал себя старшеклассником, который не знает, как продолжить прерванный разговор.
— Виновата я? — неохотно отозвалась Лариса Константиновна.
— Не решался прервать ваши раздумья, вероятно, о Горине.
— Кажется, вы очарованы им: не допускаете мысли, что другие могут думать не о нем.
— Я видел много глубоких людей, и прийти в восторг мне трудно. Просто к такому заключению я пришел, слушая ваш разговор.
— Я учила его английскому. С ним было не много хлопот. Во время консультации мы говорили по-английски не только на военные темы. Потом он был проще других, не щеголял бравой выправкой, как многие слушатели-фронтовики.
— Да, тогда у многих из нас грудь была колесом, — улыбнулся Сердич. — Думаю, слабость эта простительна — мы вернулись с победой. Вы, видимо, в академию пришли прямо из института?
— Да. В первые годы после войны это было возможно: английский знали немногие.
Лариса Константиновна подала руку, Сердич пожал ее, и в эту минуту к дому подкатила машина. Откинулась дверца и тут же с лязгом захлопнулась. За капотом машины показался Аркадьев. Сощурив глаза, он холодно кивнул Сердичу и, круто повернувшись, направился к себе.
Лариса Константиновна догадалась, муж чем-то расстроен, и ей расхотелось идти домой.
Аркадьев действительно был взвинчен. После ухода Горина из полка он вошел к себе в кабинет, сел за стол и долго не мог сдвинуться с места. Недовольство комдива, его поучения и выговор ничего хорошего не предвещали, если даже за него вступится генерал Амбаровский, однокашник по академии. Стараясь понять, за что же комдив прицепился к нему, Аркадьев никак не мог поверить, что причина только в нем самом. Чем больше он думал о случившемся вчера и сегодня, тем больше слова комдива казались ему камуфляжем, а истинная причина была в чем-то другом.
«Возможно, генерал уже позвонил Горину, — подумал Аркадьев, — и намекнул ему на то, что пообещал мне при первой встрече и вчера на ужине. Конечно. А комдив не хочет — в заместители новичку рано, мало поработал в полку. Но пять лет я командовал полком в других дивизиях. Скорее всего, решил продвинуть себе в заместители кого-нибудь из своих. Любимчика Берчука? Но тому скоро на пенсию и нет академического образования. Кто другой? Все командиры полков — молодежь… А… какое это имеет значение для тебя? Главное, из всех выбран не ты. И Горин постарается доказать генералу, что прав».
От этой мысли Аркадьев почти сорвался с места и заметался по кабинету. Быть обойденным теми, кто моложе его и позже окончил академию, для него было все равно, что услышать: вы серость, посредственность и никуда уже не годны.
Аркадьев открыл окно и вдохнул посвежевший воздух, вспоминая свою службу. Вышел из училища, когда война кончилась. Чего стоило молодому, без орденов пробиться в академию! Нелегко было и учиться, понять без боевого опыта простые на вид премудрости войны. Выручала память, успехи по другим предметам, и диплом получил, как у всех. С трудом добился согласия Ларисы выйти замуж, а счастье оказалось не таким уж большим: для нее, чувствовалось, он оставался слушателем, учеником, которому она делала пусть мягкие, осторожные, но все же неприятные замечания, когда он в чем-то ошибался. А ему хотелось большего — восхищения. Не в восторге от него был и ее отец, помог лишь остаться в Москве. Но эти годы, в сущности, оказались потерянными. Правда, в войска пошел сразу заместителем командира полка, через два года дали полк. Но дальше… дальше шли только фронтовики. И теперь, когда пришла пора начавших службу после войны, на его пути образовался завал. Когда перелезешь через него, может быть, будет уже поздно, а случись пара ЧП, вообще могут не пустить дальше. Нет, надо доказать, что дела в полку не так плохи, как о них, видимо, хотят говорить.
Не один раз Аркадьев перебрал в памяти все, что могло ухудшить его репутацию, и, взвинченный воображаемыми несправедливостями, уехал домой.
Лариса Константиновна вошла в квартиру, открыв дверь своим ключом, чтобы не сразу столкнуться с мужем и не дать повода к упрекам. На кухне зажгла керосинки, поставила на них сковородку, чайник и только потом вошла в комнату.
— Что-нибудь случилось? — спросила она как можно спокойнее.
— С чего ты взяла? — не отрываясь от книги, проговорил Аркадьев.
— Видно по твоему лицу.
— Ну, раз видно… — Геннадий Васильевич встал, сверкнул на жену злыми выпуклыми глазами и, только отойдя к окну, через плечо закончил ответ: — Даю отчет: выслушал пространное нравоучение от твоего бывшего прилежного ученика.
— За что? — насторожилась Лариса Константиновна: не проговорился ли Горин об их близком знакомстве.
— Не слишком деликатно обошелся с его будущим зятем.
Лариса Константиновна быстро представила себе, как вел себя Горин при встрече с ней только что, и ничего мстительного в нем не заметила. Зачем же Геннадий сказал такое? Но спросила ровно:
— Ты очень строго наказал офицера?
— За драку на улице менее десяти суток не дают.
— А возможно, офицер был прав?
Аркадьев отложил книгу и сощурил глаза: и жена задала почти тот же, что и начальство, вопрос. Неужели Сердич, мужчина, уже рассказал все Ларисе, а она поверила ему?
— Ты слушаешь всех, кроме мужа!
Аркадьев резко встал и направился в ванную. Холодная вода не погасила обиду. Когда Лариса Константиновна подала ужин, он, поковыряв в тарелке, недовольно отодвинул ее от себя. Достал портсигар.
— Не вкусно? — сдерживая обиду, спросила она.
— Горько!
Лариса Константиновна догадалась: Геннадий ждет слов участия, но произнести их сейчас, когда в ушах еще звенел его выкрик, она не смогла. Медленно, словно руки ее сковал холод, она начала убирать со стола.
Когда составила тарелки на поднос, Аркадьев отчужденно проговорил:
— Мне кажется, мы уже настолько чужие друг другу, что непонятно, зачем живем вместе. Недели не прошло, как приехала, а у тебя для мужа слова не нашлось.
— Молчание, думаю, лучше упреков, — поддаваясь обиде, ответила Лариса Константиновна.
— Умнее, хочешь сказать?
— У тебя появилось желание поссориться со мной?
— Не угадала. Просто вспомнил, как ты произнесла «Михаил Сергеевич?», когда я назвал тебе фамилию комдива. Не он ли тот рыцарь, которого ты так долго помнила, отклоняя мои предложения?
— Боже мой! — простонала Лариса Константиновна. — Шестнадцать лет прошло…
— И все же!..
Возмущение и обида от надоевших упреков хлынули к лицу, в глазах помутнело, захотелось выкрикнуть что-нибудь злое, оскорбительное. Но пришедшие на ум слова были такими пошлыми, что, произнеси их, она сама себе стала бы надолго противной. И примирение, обычно наступавшее неделю или месяц спустя после ссоры, теперь было бы почти невозможно. А дочь любит отца, он ей нужен… Чтобы удержаться от резкости, Лариса Константиновна закрыла губы пальцами, но желание на обиду ответить обидой оказалось сильнее.
— Если уж очень тебе захотелось знать… Да.
— Вот оно что… Вот в чем причина, — теряя уверенность, проговорил Аркадьев, представив, как может с ним обойтись комдив, если ему станет известно о их ссорах.
— Какая причина? — предчувствуя недоброе, спросила она.
