Александр Фадеев - Разлив
— Придется обсудить спервоначалу нащет выгону. Потому, Никита Гудок жалился…
— Чево там Никита Гудок! — кричали мужики. — Все знаем!.. Корова с пастьбы, а у ней вымя пустое. Не выгон, а горе!..
— Пасту-ух, мать его за ногу! Не насчет выгону, а пастуха к хренам!.. Так судим.
Шевелил длинную председателеву бороду жаркий июльский ветер. Председатель жмурил от солнца глаза и говорил, смеясь:
— Цыц, ну-у!.. Эта спервоначалу. Потом имеется постановление волостного земства насчет того, кака, к примеру, помочь будет в смысле голода. — Он покосился на сидящего рядом Неретина. — На этот предмет пояснит Иван Кириллыч, а также в смысле лавки и мельницы…
На сходке, в сторонке у орехового куста, стоял Жмыхов.
— Много тут разговоров, — сказал Кане, зевая, — большое село, ясное дело.
Посмотрела Каня в желтозубый отцовский рот и тоже зевнула.
— Домой нам, дочка, пора — вот што…
Рядом с Каней — Дегтярев. У Дегтярева голубой глаз, цвета дальних сопок. Такой глаз не палит, не жжет, а тянет, как омут. И потому сказала Каня отцу:
— Вода еще велика. Коли омута большие, не больно уедешь.
Жмыхов увидел в толпе дырявую поповскую шляпу и, раздвигая мужиков большим костистым локтем, полез к отцу Тимофею.
— Ладно, — говорил председатель, — ежели Микиту уволим, кто скот будет пасти?
— Назначить Горового Антошку, — решительно настаивал Евстафий Верещак.
— Ох, быстрый какой! — рассердился Горовой. — Чай, я косец, а не пастух… Вот ежели у тебя маслобойню отнять, дак ты, окромя в пастухи, никуды не способен!..
— Хо-хо-хо… Хе-хе… — дробно и стукотливо, как телеги на деревянном ходу, затарахтели мужики. — Што верно, то верно… Поддел…
6Было Кане на сходке скучно. Вспомнилась ей далекая красавица Нота. Резвятся там на песчаных отмелях серебряные гольяны. В ключевых устьях у карчей настороженно спят пятнистожабрые лини. Медленно помахивают густоперыми хвостами.
Ее потянуло домой. Она сильно выгнулась, расправляя члены, и снова зевнула.
— Пойдем… куда-либо… — тихо сказал Дегтярев.
— Пойдем, — промолвила она, почти не думая.
Они пошли рядом. Рука Дегтярева выше локтя касалась ее плеча, но Каня не отстранялась.
— Болтают, болтают… Ну их к лешему, — говорил Антон добродушно. — А ты, наоборот, молчишь. Скажи, отчего глаза косые?
— В мать, — ответила она коротко.
— В какую такую мать? Матери разные бывают. Твоя, как видно, корейка?..
— Нет, русская. Это така порода — забайкальская.
— Вон оно што-о!.. — обрадовался Антон неизвестно чему. — А я полагал, што корейка…
Остывали на Каниных веках вторую неделю и не могли остыть два жарких дегтяревских поцелуя. Вспоминая их, вздымалась на дыбы наливная девичья грудь и в монгольских глазах бродило, разбрасывая искры, молодое вино — черного таежного винограда. Пил вино Дегтярев правым голубым глазом, пьянел от каждого глотка, и не утолялась, а росла жажда.
— Пойдем реку смотреть, — сказал Кане чужим голосом.
Она чуть вздрогнула и остановилась. Непонятно заострились и сузились глаза. И верный друг — инстинкт, что ходит по тайге со всяким человеком и зверем, сказал ей слово, как уколол иглой: "Опасно…"
Когда чует таежный человек опасность, — не бежит. Опасность сзади страшнее, чем спереди.
— Пойдем! — сказала Каня.
Они свернули в забоку и молча зашагали по твердой высохшей после разлива дороге. С боков медленно выправлялась, вылезала из-под песчаных и галечных наносов июльская густосочная трава. Трещали неумолчно под листом желтобрюхие циркачи. Был их стрекот гульлив и зноен, как июль.
— Увиваются за тобой в Самарке парни-то, не иначе, — сказал Антон с сожалением.
— За мной, не за тобой! — усмехнулась Каня. — Плакать тут нечего… — Ей захотелось уверенно и твердо, по-отцовски, добавить: "Ясное дело!"
— Поди, уж не одного курильщика извела, а?..
— И то дело наше.
Гулял по дегтяревским жилам мужской нетерпеливый задор, а у Кани с каждым ответом голос — осторожней и суше.
В лесу сквозь черемушный лист устилало солнце дорогу золотым кружевом.
— Кого любишь? Скажи! — спросил Дегтярев прямо.
У Кани под кофтой настороженно застукало сердце. Еще острей и уже стали глаза, и захотелось сильно, как на охоте, стиснуть ружье. Но ружья не было, и пальцы мягко скользнули по ладоням.
— Глянь, кака черемуха! — сказала она неожиданно. — Бежим нарвем, ну-ка!..
Круто рванулась в сторону, как спуганная олениха, и, с треском ломая кусты, побежала в чащу. Дегтярев ринулся вдогонку. Вздымалась с кустов нанесенная водой мелкая песочная пыль. Серой мукой засевала лицо, скрипела на зубах.
— Возьму! — кричал Антон. — Не уйдешь!..
Каня молча рвалась через кусты, цепляясь за ветки вырвавшимися из-под шапки косами. Короткая юбка взбрасывалась на бегу, и Антон видел мельком точеные загорелые ноги выше икр.
— Возьму-у!.. — летел по кустам, наполняя забоку, сильный басовитый рев.
Так выбежали они на поляну, где находились когда-то дровяные заготовки, а теперь торчали только обомшелые пни да редкие нетронутые кусты черемухи. Перебегая от одного к другому, Каня споткнулась и упала. Знакомые руки придавили ее к земле, не давая подняться, и к раскрасневшемуся лицу склонилось возбужденное и потное лицо Дегтярева. Песочная пыль осела в складках грязными полосами, но по-прежнему лукав был и смел мучитель-глаз, цвета дальних сопок.
— Возьму, — уверенно прошептал глаз, голубой мучитель.
Обидным, тяжелым и ненужным показалось с непривычки мужское тело, а верный друг, что ходит по тайге со всяким зверем и человеком, закричал о какой-то непонятной, небывалой опасности. Каня схватила Антона за воротник и с силой дернула в сторону. Воротник оборвался с куском прелой рубахи, обнажив левое плечо до локтя. Столкнулась с целомудренной девичьей боязнью мужская упрямая и бесстыдная сила. Каня почувствовала, как жесткие руки насильно, не спросясь, полезли в заповедные места, и в то же мгновение крепко вцепилась зубами в обнаженное плечо Дегтярева…
Это длилось несколько секунд, не более, но она явственно ощутила на зубах ржавый и солоноватый вкус крови. Мужское тело обмякло, и над ухом послышался глухой задержанный стон. Тогда она разжала зубы и, вскочив на ноги, стремительно помчалась в кусты.
Морщась от боли, Антон приложил к укушенному месту оторванный клок рубахи и сел. "Все-таки не закричал, — подумал не без гордости, — да и она пощады не просила…" Где-то совсем необычно шевельнулась злоба и тотчас же угасла. Он встал и, пошатываясь, вышел на опушку. Долго и тщательно присматривался и прислушивался по сторонам. Не видно, не слышно.
— Эй! — крикнул, превозмогая боль.
Ответа не последовало.
— Ну, и катись… — сказал он с любовью и восхищением.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
На сходке по кочковатым головам мужиков прыгали короткие рубленые слова Неретина. Раздвигали они плотно сшитые черепа и согласно укладывались внутри, как мелкие, хорошо колотые дрова.
А когда Неретин кончил и сельский председатель, расчесывая рукой льняную кудель бороды, сказал:
— Подымай правую руку, которые согласны! — выросла над сходкой густая, мозолистая и корявая забока.
Митька Косой, присяжный запевала, с трудом протискался к Харитону.
— Слышь, голован, — сказал вполголоса, дернув его за рубаху.
— Ну? — обернулся Кислый.
— Моя ведь правда…
— В чем?
— Да Марину-то… Пропили седни Вдовины мельнику, ей-богу…
Жидкие Митькины плечи судорожно сжались острыми клещами длинных Харитоновых рук.
— Откуда ты знаешь? — спросил Харитон глухо.
— Только што сестра сказала. Она у ей была. Лежит девка в амбаре и ревет. — Митька поковырял в носу указательным пальцем и, не найдя ничего утешительного, добавил строго: — В воскресенье свадьба, во как!
Были у Харитона всегда прямые, грубые, топором тесанные мысли. И первая мысль, которая пришла ему в голову, была — пойти и убить мельника. "Чего ей за гнилым пропадать", — подумалось жестко. Однако эта мысль быстро отпала. Он знал, что его или арестуют, или расстреляют самосудом, а на поддержку Неретина в таких делах нельзя было и рассчитывать.
Тогда он бросил сходку и быстрым развалистым шагом пошел к Марине.
2На неогороженном дворе Вдовиных стояли только две постройки: изба, похожая на голубятню, и маленький, на тоненьких ножках, амбарчик. Харитон тяжело перешагнул полусгнившие ступеньки амбара и решительным толчком отворил дверь.
В душной полутьме, на грязном тряпье, уткнувшись лицом в подушку, лежала Марина. Она не обернулась и вряд ли слыхала, как он вошел. Он остановился у порога и долго молча наблюдал за ней.
