Владимир Бахметьев - Железная трава
Нет, не с такими, как Иншаков или Пронин, сыщешь душевного отдыха, разомкнешь свое тягостное настроение, приободришься! Напротив, именно в их обществе особо ощутимо возникало представление о мрачных силах реакции, сеющей на своем пути упадничество, разложение…
Ни на один час Сергей не терял веры в то, что, рано или поздно, конец безвременью придет, что силы пролетариата непобедимы, что передовой отряд его, это — не Иншаковы с Прониными, а те, многие, кто остался верным заветам революции!
Да, он был убежден, что ночь не вечна, что за нею придет утро, что где-то уже пробиваются первые лучи солнца… Но где они, где?.. Дождаться бы их, осилить эти припадки тоски, одолеть, рассеять проклятое ноющее чувство заброшенности, перенять у того вон, за стенами, зеленого царства его мощь, его неистощимую живучесть!
Только на рассвете засыпал Сергей и, утомленный бессонницей, весь следующий день хандрил, стрелял, не попадая в цель, кое-как возился у беличьих ловушек… В такие-то вот тягостные дни особенно радовало появление Алены. Вдруг все вокруг оживало, и сама тайга, до того хмурая, как бы одухотворялась, светлела.
Так было и в начале первой недели нового года, когда ранним утром Сергей широко распахнул перед гостьей дверь зимовья. Таныш первым восторженно приветствовал Алену: кинулся к ней с ликующим повизгиванием, прыгал вокруг, вскакивал на задние лапы, заносил передние на руку ей, стремясь дотянуться к ее плечу, лизнуть в щеку.
Следя с улыбкой за псом, Сергей и сам не прочь был, кажется, столь же стремительно выразить гостье свою ласку.
— Ага, застала-таки тебя! — говорила она, снимая из-за плеч суму и ставя ее на стол, — Опасалась — убредешь спозаранку… Все ли во благополучии, паря?.. Запасцу охотничку приволокла… Ну, здравствуй! — протянула ему руку. — С Новым годом! Идти тебе — не падать, скакать без упаду, с судьбой своей ладить, жить во усладу…
— Спасибо, спасибо, Аленушка! — Он с силой потянул ее к себе и внезапно прильнул губами к ее губам, ощутив холодок чужих зубов. — Спасибо! Только в судьбу не верю я… Человек сам судьбу свою кует…
— А куй себе на здоровье!..
Она высвободилась из его рук, стянула с себя полушубок, присела у стола.
— Соскучился по ласке ты… — вымолвила негромко и, подвинув к себе сумку, принялась выкладывать из нее добро.
Мороз румянцем гулял по ее щекам, щурился из-под взмокших от инея ресниц, стылой белизной сжимал упругий подбородок.
— Пельмени мамка прислала, маслица, творожку…
— Да куда ж мне столько-то?! — воскликнул он, подсаживаясь к столу. — У меня дичи с зайчатиной на десятерых…
— Ничего, умнешь! Ишь у те торчмя лопатки-то… Недужится, чего ли?
— Никакой во мне хвори, Алена Панкратьевна… Только… того… скрипит кой-когда на душе!
— По родным местам, видно, скучаешь? — участливо заглянула она на него. — На вольную волю тянет?..
— Да как тебе сказать… — раздумчиво начал он, но она не дала ему закончить:
— Знаю, вижу, не таись!.. — Потянулась к нему, прихватила за руку. — Потерпи! Не век брюханам царить, придет и на ихнего брата погибель-кончина! Сам вить говорил этак… Запамятовал?
— Помню, Алена! Так ведь у всякой кончины свое начало должно быть… А кому начинать-то? Нам, Алена! Нам, у кого очи открыты!.. Будить рабочий народ, на битву его кликать, сплачивать… вон оно где, начало-то конца всем брюханам!..
Он порывисто поднялся с места.
— Эх! — вырвалось у него стоном. — Сижу я тут, и… никакой от меня помощи… А там всюду насилие, кровь, слезы — рекою… Что ты, что?! — прервав себя, склонился он к Алене.
Взбросив на стол руки, она припала лицом к ним и, как в ознобе, затряслась плечами.
— Аленушка, милая, что с тобою?..
Он присел подле, тормоша ее за локоть, и вдруг она рванулась к нему, уронила голову на грудь его, запричитала:
— Жалко мне, жалко! Всех, всех вас… И батюшку свово… загубили, анафемы, во цвете лет…
— Да будет, будет тебе, дурочка! — уговаривал он ее. — Скажи-ка лучше, как там у вас? Мамка здорова ли?..
— Ох, и не спрашивай… — роняла она в ответ. — Какая уж у мамки жизнь… Не жизнь — кручина одна… Сколько лет минуло, а у нее дня не проходит… без думки… о сиротстве нашем… И, знай, одно начитывает, суженого мне прочит, хозяина в дом чает…
— Вот оно что… — произнес он глухо.
— Намедни сваты были… — продолжала она, отстраняясь от него. — За Ваньшу сватают… Из Елани который…
— Это… где она, Елань? — спросил он, не глядя на нее.
— А на самом Енисее стоит… Елань — село… Смирный он, Ваньша-то… В достатке живут… Кони у них…
— Что ж, кататься охота? — вставил он сурово и вслед, спохватившись, улыбнулся. — Ладно уж, вам с маткою виднее… А не подогреть ли нам пельмени, Аленушка, да подзакусить?..
— Ой! — вскинулась она из-за стола. — И впрямь надобно… Не завтракал, поди, еще?
— А ты?
— Со вчера ни росиночки во рту…
Разводя затем огонь на загнетке, она неожиданно спросила:
— Долго еще сидеть тебе в тайболе нашей?
— Год просидел, еще без малого четыре осталось… — откликнулся Сергей уныло. — На пять лет заброшен… Филин-то, урядник, заглядывал?
— Был! Об тебе справлялся… Мамка его кулешом угощала…
— Это еще чего ради? — угрюмо кинул он.
— Книжицу твою углядел, — не отвечая на его вопрос, продолжала она. — На кухне у меня покоилась, книжица-то…
— Это которая же?
— А насчет капитанской дочки… Про Пугачева…
— Пушкина?
— Его, его!
— Ну и что же он, урядник?
— Да что! Полистал-полистал и спрашивает: «Постояльца книжка?» — «Постояльца», — мамка ему… На том и кончилось…
— Так… Осилила книжку-то?
— Скрозь! И мамке вслух читала… А пошто он, Пугач-то, царем прикинулся? Как уж раз бунт поднял, так от себя бы, по чести…
— Не то время было, Алена! Не разуверился еще о ту пору народ в царе… Да что там! И в наше еще время вера-то в него жила… Даже среди питерских рабочих… Рассказывал я тебе про девятое-то января… как царь встретил их, рабочих-то… Тут только и открылись у людей глаза на него, гнуса!
Жадно вслушиваясь в каждое его слово, Алена подала на стол чугунок с пельменями.
Разговор их продолжался и за едой. Солнце уже высоко стояло над тайгой, когда, спохватившись, Алена начала собираться домой.
— Мамка зараз просила обернуться, — говорила она, вздевая на себя полушубок. — Картошку надобно в ино место укрыть — не померзла бы…
Заторопился и Сергей. Слазал на чердак, спустил пару заячьих тушек, уложил их в суму Алены.
— Готово! Провожу я тебя…
— Сама дорогу найду… До скорого!
И пнула ногою дверь. Сергей — за нею, прихватив на ходу свой зипунишко.
— Стой-постой! — покричал вслед ей, заправляя в сенях лыжи.
— Как же не так! — бросила она голосисто и — со смехом наружу.
Он — стремглав за нею. Позади, за прихлопнутой дверью, яро повизгивал в сенях Таныш.
Морозный чад клубился под небом, багряным от солнца. Воздух — вода ключевая, кедрач вокруг в матовом инее, как в ризах из серебра.
Лисицей ныряла в чаще Алена. От лыж ее подымался вихорь: ж-жох, ж-ж-жох…
Захватило дух у Сергея. Не бежал — летел он, и не ветви вокруг — крылья белоснежные.
Из уема в уем, пихтачом, через взлобок — вниз по заледенелому насту.
— Эгей!
Прутья по лицу — огнем. Острые иглы — за ворот. Куржак, как стекло толченое, сверху по стволу — с шумом, с звоном.
— У-а-ах!..
Колет, въедается в кожу студеная кипень, мечется в зеленых космах беличий хвост, шмелем жужжит оленья на лыжах шерсть. А в ушах кровь — музыкой.
Пригнулась в полете девка, как березовый ствол под ветром. Бьют по плечам ей крылья треушки. Пружинят, горят бурки: жик-жик-жик…
Оглянулась: щеки в огне, волос льняной, морозный — по ветру. И… а-ах!
С разгону в сугроб. Колени белей снега. Одна лыжа, сорвавшись, змеей по насту.
— Уйди…
В глазах страх и вызов.
— У-ы-их!..
Налетел, закрутил колючий буран, ожег, проник во все тело. Небо, как полог хрустальный, вдребезги. И — крик, неуемный, пронзительный. Но тише, глуше голос, и вот уже вздохи, похожие на шелест листвы, забывчивое голубиное воркованье.
Сидела Алена в снегу. В глазах жарко, на ресницах слезы примерзли. Сказала тихо, грудью:
— Дурной какой…
Поднялась, не глядя на него.
Сергей ей — лыжи, в карман — выпавший нож-складень. Заглянул в лицо: зрачки — как набухшие вешние почки.
— Прости, Аленушка! Споткнулся я, родная моя…
Молча повернулась прочь, Сергей — за ней. Бросила она на ходу ему:
— Ну, чо тебе?
В глазах у него — кроткое голубье крыло. Взглянула Алена, дрогнула:
— Ладно, молчи уж… Э-эх!
Потянула к себе, прижала к груди его голову.
— Прощай!
