Владимир Богомолов - Поворотный день
Ободренные пластуны вскочили и бросились к окопу. Но дым от взрыва рассеялся, и пулемет загрохотал вновь. Дундич почувствовал сильный толчок в правое плечо. Темное пятно моментально окрасило гимнастерку. «Конец, — промелькнула страшная догадка в угасающем сознании двадцатилетнего солдата. — Я погибну, а они будут расстреливать моих товарищей. Нет! Я заставлю замолчать этот пулемет!»
Дундич, наклонясь, словно преодолевая сильный горный ветер, шагал вперед. Пять, четыре, три шага отделяли его от окопа. Он уже не слышал выстрелов, не видел ничего, кроме искаженного страхом лица турецкого пулеметчика, который в ужасе кричал:
— Шайтан! Это шайтан!
Дундич нашел в себе силы, чтобы нажать на курок нагана. Больше он ничего не помнил.
Много месяцев пролежал в госпитале герой Гучева. Здесь ему присвоили чин надпоручика и прикололи на грудь серебряную медаль за храбрость.
Слушая командира, Иван Шпитальный зачарованно смотрел на него. Этот совсем юный хлопец с первых дней службы в полку почувствовал к Дундичу необыкновенное расположение. Он во всем старался подражать ему. Укоротил чуб, отпустил усики, раздобыл красную черкеску, малиновые галифе с леями.
Иван еще не видел Дундича в бою. По слышал от сербов и черногорцев, что их земляк в атаке неудержим как дьявол. И вот теперь, слушая Дундича, Шпитальный с усмешкой подумал о кадетах, которые его только так и называют. Ординарец насыпал щедрую щепоть махорки в газетный листок и подмигнул однополчанам: вот, мол, какой у нас командир.
— Ну, а дальше-то что было? — заинтересованно спросил Петр Самарин, который пересел к окну. — Где же она, эта медаль-то?
— В фонд революции отдал, — сказал Дундич. — Когда наша делегация ездила в Петроград, мы собрали все серебро и золото и обменяли на оружие. Но это было потом, а до этого…
И рассказал, как его, раненного около Сараева, взяли в плен австрийцы. Из лагеря он перебежал в имение помещика, а оттуда к русской границе.
— В русском лагере оказалось ничуть не лучше, чем у австрияков, — сокрушенно вздохнул Иван Антонович.
— Как у нас говорят: хрен редьки не слаще, — вставил свое слово Самарин.
— Точно-точно, — оживился Дундич. — Все плохо, серо, как шинель: бараки, земля, хлеб, похлебка, а красные только морды Ходжича и его приближенных.
Рассказчик надул щеки, выпучил глаза, изображая своего бывшего командира. Все покатились со смеху. Громче всех смеялся ординарец Шпитальный. Он хлопал руками по леям и кричал:
— Кумедия! Спектакля!
Но Дундич вдруг стал серьезным и прерывисто, взволнованно заговорил:
— Но он бывал не только смешной. Он бывал и страшный, и коварный, как рысь.
На всю жизнь запомнил Дундич выражение лица полковника в тот осенний день, когда Ходжич приказал стрелять в разоруженных солдат добровольческого корпуса, отказавшихся идти в бон против болгар и румын. В тесном дворе за колючей проволокой гремел залп за залпом до тех пор, пока Дундич не подбежал к Ходжичу и сильным рывком не выбил у него из руки саблю, которой тот методично взмахивал, приказывая: «Огонь!»
Дундича ждал военно-полевой суд, но друзья спасли его.
Промозглой ночью они выломали решетку карцера и отправили пленника товарняком до Одессы.
— Ну это уж у вас как в сказке: приключение за приключением, — заметил пожилой боец.
Дундич согласно кивнул и подзадорил слушателей:
— Точно. И своя добрая фея у меня была.
— Это кто ж такая? — полюбопытствовал Шпитальный, не преминувший глянуть при этом на Петра.
— Не знаешь? — удивился Дундич и пояснил: — Это женщина такая, которая из беды выручает.
Дундич хотел добраться до Измаила, куда была отправлена саперная рота их дивизии. Рано утром он пришел на пирс. Холодные волны со стоном бились белыми гривами о гранит причала. Скрипели корабельные снасти. Тревожно кричали чайки. Дундич смотрел на все это глазами, полными восторга и грусти. Море напоминало ему, как далеко он сейчас от родной Адриатики.
Не успела новая волна рассыпаться крупными брызгами по цементным плитам, как Дундича потянули за рукав в глубину тротуара.
— Вы же и так промокли, — ужаснулась бледнолицая голубоглазая девушка в сером пальто на кокетке.
— Молю, простите, — сказал Дундич, прижимая руку к груди. Ему вдруг захотелось, чтобы незнакомка осталась с ним на причале. — Вы не знаете, когда уходит пароход на Измаил?
— Нет, — ответила девушка, с сожалением глядя на мокрую шинель надпоручика. — Я так далеко не езжу.
— Мама не разрешает? — подтрунил Дундич.
— Мы живем вдвоем с папой, — доверчиво сказала незнакомка.
— Молю, еще простите. Я не знал…
— А вы, значит, в Измаил? — стараясь перевести разговор на другую тему, уточнила она маршрут смущенного иностранца.
— Да, да, — облегченно проговорил Дундич.
Потом они вместе пошли к кассе морского вокзала. По пути познакомились. Ее звали Галина, Галя. Около самого окошка Дундич вдруг вспомнил, что при аресте у него отобрали все деньги. Что делать в незнакомом городе? К кому обратиться за помощью? — А вдруг тебя уже ищут шпики корпусной охранки? Дундич растерянно огляделся по сторонам и стал выбираться из очереди.
Что с вами? — заволновалась Галя, едва успевая за ним. — Вы встретили кого-то, за вами следят? Скорее за мной. Я знаю такой тайник, куда ни один фараон не доберется.
Поддавшись ее настроению, он взял Галину руку, и они побежали вверх по лестнице. Запыхавшись, остановились под мрачным сводом арки двухэтажного дома на Николаевской улице. Как узнал Дундич через несколько минут, «тайник» был в доме, где Галя с отцом снимали две комнаты верхнего этажа.
Отец, седой, но не старый мужчина, с такими же голубыми, как у дочери, глазами, встретил сербского офицера без особого восторга и даже чуть холодновато. Не так, чтобы это бросилось в глаза, а топко, как умеют делать только одесситы.
Но уже через полчаса они пили чай и беседовали, как добрые старые приятели. Не спрашивая документов, отец поверил сербу во всем на слово и этим подкупил пылкого Дундича.
Через две педели, когда на одесских улицах появились бесконечные колонны с красными флагами и лозунгами: «Вся власть Советам!», отец Гали сказал:
— Свершилось! Временное правительство низложено, власть перешла в руки Советов!
А еще через два дня Галя провожала Дундича в дивизию. Он ехал в свою часть по заданию иностранной секции Одесского комитета партии большевиков, чтобы агитировать товарищей защищать Советы.
Посредине возвышался сколоченный из досок помост, перила которого были украшены красно-зелеными флагами Сербии, желто-зелеными — украинских националистов и сине-бело-красными российскими. Серые, будто спрессованные тюки сена, ряды солдат вдоль бараков. Стоявший возле порожек помоста фельдфебель зычно выкликал фамилию. Названный выходил из строя, поднимался на помост и говорил что-то.
Обойдя группу офицеров, среди которых заметил Ходжича, Дундич подошел к солдатам в то время, когда во дворе прозвучала фамилия Данилы Сердича.
— Что тут происходит? — спросил Дундич первого же солдата.
— Агитируют нас господа.
— За что?
Чтобы мы по оставались в России и не шли в Красную Гвардию.
Над головами собравшихся зазвенел голос полковника:
— Господин Сердич, остаешься ли ты в России или возвращаешься в родную Сербию?
Все застыли. Казалось, сердце замерло на миг, дыхание прервалось. Дундич глазами впился в худое лицо Сердича. Данила оглядел всех, повернулся к офицерам и четко произнес:
— Остаюсь в России.
И сейчас же из солдатской толпы, как взрыв, грохнуло «ура». В одну секунду Дундич пересек площадь, вскочил на подмостки, крепко пожал руку другу и крикнул:
— Я тоже остаюсь в России!
Ходжич узнал беглеца. Он побагровел от злости и что-то сказал адъютанту.
— Мы зовем вас, братьи, идите вместе с нами в Красную Гвардию! — говорил Сердич. — Защищайте русскую коммунистическую революцию. Она освободила русский народ от эксплуататоров. Она освободит и нас от королей и помещиков.
Около них появилась плотная фигура адъютанта. Бесцеремонно оттеснив Сердича, он закричал:
— Кому вы доверяетесь, братцы-солдатики? Дезертиру, трусу? — он ткнул пальцем в грудь Дундича. — Ведь он же продался за тридцать сребреников большевикам. А кто такие большевики и их вождь Ленин? Они немецкие шпионы!
При этих словах гнев охватил Дундича. Он не видел Ленина, не читал ни одной его книги, статьи, но из рассказов оживал образ человека, которого нельзя не любить. Все лучшее, светлое, чистое, что превыше всего ценил Дундич в литературных и исторических героях, все это отныне слилось в одном человеке — Ленине.
Дундич не мог стерпеть такого навета. Его тяжелая ладонь припечаталась к красной от натуги щеке адъютанта. Стараясь удержаться на лестнице, офицер схватился за перила. Но они не выдержали многопудовой тяжести и с жалобным треском переломились. Упав к ногам гогочущей толпы, адъютант вскочил, словно под ним была раскаленная плита.
