Николай Евдокимов - У памяти свои законы
— Ну, хватит дуться, — сказала я. — Давай завтракать.
И только я это сказала, в дверях появилась Варька. Жива и здорова, с наглой невинностью на лице.
Кинула на диван чемоданчик, подскочила ко мне, чмокнула в щеку — я и отстраниться не успела: «Ой, мамочка, как соскучилась, здравствуй!», — бросилась к Ане и ее чмокнула: «Приветик, тетя Аня», — налетела на помидоры, будто маковой росинки за это время в рот не брала, и затараторила, что она прекрасно провела эту неделю, что бабка Иваниха ее обпоила молоком, что вообще в горах чудо, но все же дома лучше.
Я слушала, окаменев от этой наглости. Я ее почти ненавидела, честное слово. А она уплетала помидоры и болтала, не останавливаясь. Удивительное было зрелище, как на сцене. Прямо настоящий у нее талант — играет не хуже, чем в нашем областном театре.
— Бабушка Иваниха еще звала, — сказала она. — Не хотела отпускать.
— Не хотела? — спросила я.
— Угу, — ответила она, побежала на кухню ставить чайник.
— Артистка! — сказала я Ане.
— Твое воспитание, пожинай плоды,
— Жну, спину аж ломит.
Варя вернулась, снова затараторила:
— Теть Ань, а вы написали этот раздел? Ну, что-то там о наследственности?
— «Что-то о наследственности» написала, — усмехнувшись, сказала Аня.
— Теть Ань, а если родители — один плохой, другой хороший, какой ребенок вырастет?
— А ну тебя!
— Нет, правда, вот, скажем, отец — бюрократ, например, а мать... Ну, а мать ничего, хорошая.
— Что ты болтаешь? Разве бюрократизм передается по наследству?
— А кто его знает, может, и передается.
Мне надоело слушать эту болтовню.
— Хватит, наговорилась, — сказала я. — Бабка Иваниха вчера на базар приезжала. Тебе привет передала.
Она покраснела. Слава богу, хоть не потеряла еще способность краснеть. Помолчала и сказала:
— Это называется — влипла.
— Ага, так это и называется. Что это за тайны у тебя от матери появились?
— Никаких у меня тайн нет, — сказала она. — Будто у тебя нет тайн.
Она сказала это не без вызова, многозначительно, но я не придала тогда ее словам того смысла, который был в них заложен.
— Я спрашиваю, где ты была?
— «Где была, где была», — угрюмо передразнила она и стала катать по столу хлебный шарик, скрестив два пальца.
— Я жду, Варвара.
Она заплакала.
— Ты мне веришь? Веришь? Ничего плохого я не сделала, ничего... Какая разница, где была, — ведь снова могу наврать... Там, где была, нету уже меня... Сама говоришь, надо верить людям...
Она плакала, растирая ребром ладони по щекам слезы. Эти ее внезапные слезы испугали меня: что произошло, что я такое сказала, чтобы она так отреагировала?
— А ты мать пойми, — сказала Аня, — тебе и так предоставляется слишком большая свобода. Что ж, и не спроси у тебя ничего? Ты же девчонка еще. Сопливая, глупая девчонка.
— Конечно, я сопливая девчонка! — вскрикнула Варя. — Все вокруг умные, одна я дура. А за свободу вам спасибо: лучше бы заперли в четырех стенах, чем попрекать. «Слишком большая свобода». Что это за свобода, которая «слишком»? Я так домой стремилась, так соскучилась, а вы... Ведь я люблю тебя, мамка, так я тебя люблю...
— Ну ладно. Не реви. — Я поцеловала ее в голову. — Успокойся. Никто не хотел тебя обидеть. Могу я знать, где ты была, — это же естественно.
— Сказать? Скажу! — Она с вызовом посмотрела на меня, но сразу не сказала, а вытерла слезы, отвела глаза и усмехнулась. — Пожалуйста, скажу. Ты сама виновата. Тысячу раз я просила: отпусти Сочи посмотреть, а ты что? Вот взяла и съездила. И ничего плохого не сделала, деньги только потратила, которые копила на платье. Не беспокойся, у тебя не попрошу, новые накоплю.
Не знаю почему, но я не очень-то ей поверила. Я устала, и не хотелось мне продолжать этот разговор.
— Ну, прости, — сказала она.
Я поцеловала ее.
— А теперь я пойду, можно? Ну погуляю, схожу к кому-нибудь.
— Иди. — Я махнула рукой.
Ей неловко было сразу уйти. Она повертелась по дому и ушла наконец.
— М-да, — сказала Аня.
— Вот те и «м-да», — проговорила я. — Ей уже не десять лет. Себя вспомни в ее годы.
— Помню, — сказала Аня. — Как раз тогда меня, дуру сопливую, в председатели за холку вытащили. Одно название — колхоз. Артель «Напрасный труд»! Все разворовали и пропили. Помню, милая, как я с мужиками на их языке разговаривала. Не забыла.
— Конечно, у тебя всегда найдется что-нибудь героическое. Иные времена — иные песни.
— Неплохо, чтоб и дети знали наши песни.
— Знают, не беспокойся. И наши и свои. Нам тоже не мешало бы не только свои вспоминать, но знать и их песни. Для широты кругозора. А теперь — пока. Ушла.
Я сложила половину огурцов и помидоров в сумку.
— Опять несешь? — спросила Аня.
— Не привыкла еще? Жалко?
— Страсть как!
— Ничего, не похудеешь. Жадность — пережиток. Борись! Он тоже любит салат со сметаной, не ты одна.
— Интересно мне послушать, что люди толкуют о ваших отношениях?
— Что-нибудь толкуют. А может, и ничего — привыкли. Главное — привычка.
— Неужели ты не понимаешь, что он тебя ставит в глупое положение. Не поймешь: жена ты ему, любовница или еще кто.
— И то, и другое, и третье, — сказала я. — Все очень ясно. А особенно «еще кто». Ах, Анечка, жизнь не разложишь по полочкам!
— Истина оригинальная. Сама придумала или вычитала.
— Сама, честное слово.
Я чмокнула ее в щеку, ушла.
У забора паслись гуси, гусак вскинул змеиную головку, загоготал.
— Ну, ну, — сказала я, — ведь не боюсь.
Он зашипел и пошел на меня, выпятив грудь. Я ногой пульнула в него камешком, побежала с горы к морю.
Море шумело, катило к берегу белые валы. Ветер раскачивал сети, висевшие на жердях, хлопал брезентом грузовика, который стоял у рыбпункта. В дверях рыбпункта парень обливал из кишки ящики, залепленные чешуей. Я обогнула причал, прошла по вязкому песку мимо перевернутых баркасов и поднялась к первому дому над обрывом у моря.
Дверь была заперта. Я приподняла доску крыльца, взяла ключ и открыла. Три дня я сюда не заглядывала, и за эти три дня тут накопилось и пыли на вещах и гора немытых тарелок. Больше всего меня злило, что он тушит окурки в тарелках, тарелки становятся черными от пепла, окурки разбухают и из них сочится коричневая жижа. Прежде он оставлял тарелки прямо на столе, теперь стыдливо прячет за печку, прикрывая газетой.
Мыть посуду мне было некогда, я подмела пол, сложила тарелки в таз с водой: пусть отмокают, — вытерла пыль и сняла с гвоздя на стене наш «почтовый ящик». «Почтовый ящик» — это лист бумаги, при помощи которого мы сообщаемся, когда не видим друг друга. Иногда он висит целый месяц, весь испещренный записями. «Зина, прости, забыл, какие у тебя глаза». — «Глаза у меня черные». — «Не может быть — я думал, синие». — «Олег, Базоркин не транспортабелен, а без операции умрет. Это ужасно, у него же пятеро ребятишек. Что делать?» — «Ничего, возьмешь детей на воспитание». — «Циник!» — «Дорогой эскулап, куда ты пропала?» — «Никуда, ты мне надоел. И опять грязные тарелки. Стыдно!» — «Слушай, председатель колхоза, на скандал пойду, если не вывезешь свою свалку». — «Машин не было. Завтра начнем, тигра». — «Хирург приехал вовремя, спасибо за хлопоты, за всё, Олег. Базоркин скоро вернется в колхоз, он еще попортит тебе нервы». — «Между прочим, мадам, секретарь райкома сказал, мы дразним людей, надо оформить наши отношения. Будет когда-нибудь свадьба?» — «Потерпишь. И так тебе неплохо», — написала я, повесила лист на стену, положила за печку огурцы и ушла.
Я никогда не знала, да и сейчас не знаю, люблю ли Олега. Но я также не знаю, что значит это слово: «любовь», и потому, наверно, дорожу им. Любовь, как и смерть, приходит к человеку только раз, и от нее, как и от смерти, нет ни лекарств, ни убежищ. «Ты любишь его?» — твердит Аня. «Ты любишь меня?» — спрашивает он. А я боюсь этих вопросов, я бегу от них, потому что не знаю, что ответить. Он слишком мне дорог, я хочу, должна быть честна перед ним, перед самой собою. Мне ничего не стоит ответить «да», потому что, наверно, каждый на моем месте ответил бы так, веря, что это и есть любовь. Но я знала другое чувство и когда-то давно уже сказала «люблю». Когда я ошиблась? Тогда? Или сейчас ошибаюсь? Не знаю. Я бы вышла за него. Ну почему мне не выйти замуж? Это не так трудно — выйти замуж. И все же... это очень трудно.
В медпункте меня уже ждали больные, и среди них, как всегда, Степанида.
— Вы опять пришли, Голикова? Я вас не приму.
— Ну как же так, милая? — плаксиво сказала она, глядя на меня добрыми глазами. — Я ж очень больная, едва доплелась. Справочку напиши — и все.
Я знала, с ней лучше не вступать в разговоры, и молча прошла в стационар. Стационар у нас маленький, две комнатки на восемь коек, но мы ухитрялись так составлять кровати, что при нужде могли разместить десять-одиннадцать человек. Сейчас здесь лежало только двое.
