Сергей Снегов - Иди до конца
— Видите ли, Ларочка… Борис Семеныч, конечно, не глуп. Но я не поручусь за себя, что уберегусь от глупостей.
— Это что же — объяснение в любви? — враждебно спросила Лариса. — Вы нарушаете общепринятый устав влюбленных — где дрожь в голосе, нежные слова, нежные взгляды? Вам надо чаще практиковаться, Аркадий, чтоб ваши объяснения выглядели правдоподобно.
Он небрежно передернул плечами, довольный. Сейчас ее по-настоящему задело за живое.
— Правда иногда кажется неправдоподобной. Между прочим, то, что я сказал о глупостях, — правда.
Лариса быстро пошла по дорожке. Он нагнал ее и пытался удержать. Она отшвырнула его руку.
— Не смейте! Выберите другой объект для шутовских объяснений.
Черданцев не ожидал такого отпора. Он уже раскаивался, что начал разговор в этом тоне. Он так разволновался, что и она заметила. Волнение его успокоило ее больше, чем слова. Он сказал:
— Экая вы! Не дослушать, вскочить, чуть не драться.
— Уж какая есть.
— Ладно, больше не буду. С вами нельзя по-хорошему.
— У нас разные представления о хорошем.
— А ведь, если по-честному, — сказал он, понемногу успокаиваясь, — у меня совсем иные заботы, не до нежных объяснений.
На этот раз он говорил очень искренне и грустно. Она быстро взглянула на него. У Черданцева был унылый и утомленный вид. Лариса вспомнила, что Жигалов вызывает сотрудников к себе чаще всего, чтоб «всыпать перцу». Она сама знает, что такое побыть у этого человека три минуты, он с первого слова доводит до слез, а все твердят, что с ней он еще мягок.
— Так что же произошло? — спросила Лариса, снова усаживаясь на скамейку. — Предупреждаю: чтоб без сплетен о Борисе Семеныче!
Черданцев заговорил не сразу. Он вспомнил свои неудачи, с горечью думал о том, как нелегко с ними будет справиться. Прежде всего, почему он выбрал такую трудную тему для своей диссертации? Разве нельзя было что-нибудь попроще и благодарней, легонькую экспериментальную вариацию давно известных теоретических истин? Такие темы в ходу у них в институте, да и не только у них, везде их любят. И вообще — зачем ему диссертация? Ему хочется реальных результатов, а не ученых степеней, только ради этого он и пошел в аспирантуру. Но без диссертации нельзя, скажут, что ты напрасно трубил два года в аспирантуре, раз не заработал степени. Он полез в дебри сложнейших по составу растворов, в теоретические джунгли, иначе это не назовешь. Так все же почему он это сделал? Да потому, черт побери, что только такими запутанными смесями и оперирует промышленность. Борис Семеныч часто издевается, что все их теории относятся к слегка загрязненной водичке. И ведь это верно, до ужаса верно! На заводе же не разберешь — то ли это в воде растворены соли металлов, то ли, наоборот, сама вода растворена в солях. Книжная теория не годится, в практике цеха, таи в книги обычно и не заглядывают: выработаны практические рецепты, дуют по ним. На многих химических заводах технология такая же, как и сто лет назад, машин, конечно, побольше, ручного труда поменьше, а процессы те же, так же по старинке дробят, просеивают, разваривают, осаждают, фильтруют, снова растворяют, снова осаждают… Первобытная кухонька, лишь предельно механизированная, — вот что такое иные наши химические заводы. И, как на всякой примитивной кухоньке, варево не рассчитывают по формулам, а пробуют на вкус — сварилось ли, хватает ли соли и перца. Какую цель он, Черданцев, поставил себе? Исследовать заводские процессы, научно обосновать сложившиеся столетиями рецепты смесей и реактивов, объяснить, что в них правильно и важно, отмести неправильное и несущественное…
— Но ведь это же замечательно! — воскликнула Лариса. — Не вижу, какие здесь поводы для огорчений.
Черданцев невесело улыбнулся. Ну что из того, что он в подробностях разобрал многие заводские процессы, выразил их в графиках, изобразил в кривых? Это те же старинные рецепты, немного лишь подправленные, — теории по-прежнему нет. Он взвалил себе на плечи непосильную ношу. Его темой должен бы заняться целый институт, а не одиночка на задворках — экспериментаторы и теоретики, лаборанты и вычислители, прибористы и аналитики, в общем, десятки квалифицированных специалистов. Тот же Щетинин… Доктор, энергии до дьявола, такой, казалось, с радостью ухватится за любую интересную проблему — нет, бесцеремонно выгнал Черданцева из своей группы, там, видите, нет дела до тем со стороны. А когда Черданцев пошел к Терентьеву, чтоб в его работе кое-что уяснить и для себя, его опять одернули: не лезь в чужие дела, занимайся своей темой.
У Ларисы запылали щеки. Она вспомнила, как раздражали ее его ежедневные приходы, настойчивость, с которой он вникал в ее измерения. Она видела в этом одну назойливость, бесцеремонную попытку вытянуть из Терентьева кое-что из его умственных богатств. Ее возмущало даже лицо Черданцева — всегда манерное, то слащавое, то нахальное, сердили его картинные усики. Она удивлялась теперь самой себе. Черданцев был иной, чем ей представлялось. Она просто ни разу по-настоящему не всматривалась в него. Рядом с ней сидел худощавый, опечаленный неудачей, очень красивый парень, ничего в нем не было ни манерного, ни слащавого, ни нахального. А когда он заговорил о своей работе, у него даже голос переменился. Лариса тоже наволновалась, ее захватил его рассказ.
Она с болью чувствовала, что виновата перед Черданцевым.
— Что вы собираетесь делать? — спросила она.
— А что мне остается? Завтра начну добавлять новые кривые к старым, пусть накапливаются. А сегодня пойду в кино или напьюсь, чтоб было веселее.
— Разве вы пьяница, Аркадий?
— Нет, конечно. Но иногда выпить надо! Впрочем, я шучу. Пойду спать.
Лариса минутку колебалась. Она вспомнила, что сегодня в девять они встречаются с Терентьевым, он будет ждать на бульваре у Неглинной, недалеко от ее дома. Борис Семеныч поймет, он все понимает с полуслова. Завтра она объяснит ему, и он простит, даже похвалит за хороший поступок.
Она положила руку на плечо задумавшемуся Черданцеву.
— Хотите, я пойду с вами в кино? Я вас приглашаю. Я уже давно не была в кино — дня два или три.
13
Утром, вбежав в пальто, она торопливо заговорила:
— Борис Семеныч, я знаю, вы возмущены, но я все объясню, и вы перестанете на меня сердиться.
— Я не возмущался и не сердился. Но огорчен я был, это правда. Я понимаю, что вас задержала важная причина.
— Очень важная, Борис Семеныч. Я уверена, вы меня поймете. — В комнату вошел вызванный Терентьевым приборист — налаживать закапризничавший самописец. Лариса покосилась на него и шепнула: — Поговорим, когда он уйдет.
Приборист торчал перед глазами половину дня, после обеда в институте появились иностранцы, ученые из Лондона, приехавшие в Москву как туристы, но все свое время отводившие не знакомству с городом, а знакомству с коллегами. Они с охотой делились своими работами, во многих разделах они шли впереди, особенно в приборах и экспериментальной технике, зато в теории и в тематике существенно отставали. Беседа с ними заняла часа два. Их интересовало все — книги и графики, посуда и приборы, исчирканные диаграммные ленты и реактивы. Один, попросив разрешения, занял место Ларисы и поработал на потенциометре. Лариса раскраснелась, ее умение похвалили, заменивший ее ученый не сумел так быстро манипулировать с двенадцатью пробами в термостате, как делала она у них на глазах. Жигалов, гордый, что отличились даже технические работники его института, шепнул ей, улучив минутку:
— Руки у вас, товарищ Мартынова, золотые, а дисциплина не на уровне: каждый день опаздываете по-прежнему…
Когда они ушли, уже под вечер, Терентьев с облегчением вздохнул:
— Отделались наконец от парада достижений. Итак, я слушаю, что задержало вас, Ларочка?
Она склонилась над стендом. Он не смотрел в ее сторону и не заметил ее состояния. Но его поразил ее сразу изменившийся голос.
— Дело в том, Борис Семеныч… В общем, я ходила в кино с Аркадием.
Терентьев насмешливо покачал головой. Это походило на ее прежние признания в бесчисленных увлечениях, удивительно было лишь, что на этот раз она выбрала Черданцева, которого не терпела. Терентьев встал.
— Новое сердечное горе, Ларочка? Как же вы спали эту ночь?
— Нет! — воскликнула она. — Вы меня не поняли, Борис Семеныч!.. Мы просто ходили с ним и разговаривали о жизни, весь вечер проговорили — и до кино и после.
Терентьев отошел от стенда к своему столу. Он сказал сдержанно:
— Вам, вероятно, было интересно? Я рад, что вечер прошел хорошо…
Она подбежала к нему и схватила за руку:
— Не надо, Борис Семеныч! Вовсе вы не рады, и вечер прошел плохо, а не хорошо!
— Убейте — ничего не понимаю.
— Возьмите Аркадия к себе, — попросила она. — То есть не в эту комнату, а под свою руку. Ему трудно одному, он не справится, а то, над чем он работает, так важно, так бесконечно важно!
