Николай Серов - Комбат
— Где комбат?
— Здесь.
Слыша все это, Тарасов надевал шапку, оглядывал себя, поправлял одежду, закидывал за спину автомат и, приведя себя в порядок, шагнул уж к двери, но она отворилась раньше, чем он взялся за скобу, и командир полка шагнул через порог, пригнувшись в низком дверном проеме. Тарасов вытянулся, взяв под козырек, доложил:
— Товарищ майор, второй батальон готовится к отражению наступления противника!
По тому, что командир полка не остановил его, выслушал доклад до конца, как и положено, тоже по стойке „смирно“ и взяв руку под козырек, и по тому, как он строго официально и как-то бесстрастно смотрел на него при этом, Тарасов почувствовал, что майор зол на него не на шутку. Следом за майором протиснулся и комиссар батальона. Он стоял у двери тоже по стойке „смирно“ и ждал, что будет дальше. Никитич во всем боевом снаряжении, в маскхалате, застегнутом до последней пуговицы, стоял у нар, вытянув руки по швам, и выжидающе смотрел на командира полка. Но майор, видно, и не видел его. Поняв это, Никитич, чуть повернувшись на месте, обратился к майору:
— Разрешите выйти, товарищ майор!
— Да-да, можешь идти… — все так же недружелюбно, глядя только на Тарасова, ответил командир полка. Когда ординарец вышел, майор показал на лавку и пригласил:
— Садись, комиссар.
Тарасова сесть не пригласил, и он стоял все в том же напряженном положении — руки по швам. Точно не видя этого, майор устраивался за столом так, как, наверное, делал это дома перед обедом, не торопясь, обстоятельно. Сначала опустился на скамью большим своим телом, потом привстал, удобней поправил полушубок, чуть подвинулся назад и положил на стол руки так, что локти были на краю стола, а ладони перед лицом одна на другой. Руки у него были крупные, жилистые, пальцы большие, крепкие. Лицо широкое, но не от мясистости, а оттого, что широки были скулы. Высокий морщинистый лоб по ширине был вровень со скулами, но скулы чуть выдавались, и виски казались запавшими, отчего лоб выглядел еще более широким, большим. Щеки от скул чуть скашивались к подбородку, брови были широкими, но из-за белесоватости не бросались в глаза и не угрюмили запавших больших серых глаз. Казалось, вовсе не поредевшие с годами, седые на висках, русые волосы сначала шли над лбом чуть вперед, потом были круто зачесаны назад. Тарасову казалось, что и устраивается за столом, и молчит командир полка нестерпимо долго. Вдруг майор улыбнулся и, поглядев на комиссара мечтательно этак, спросил:
— А что, комиссар, не махнуть ли нам сейчас домой, а?
Комиссар от удивления даже подался вперед.
— А чего ты удивился? — пожал майор плечами. — Вот позову сейчас своего Михайлыча, велю заскочить по дороге в штаб полка, захватить вещички, и пошел. Серого моего ты знаешь — только вожжи держи. И засветимся мы с тобой до станции, а там поездом и домой. Ко мне, конечно. У меня хозяйка — душа, будешь как дома. Эх, комиссар, а знал бы ты, какая она у меня мастерица!.. Бывало, помоешься в баньке, придешь домой, а на столе бутылочка уж стоит, и Наташа моя в цветастом передничке несет к столу что-нибудь кисленькое, вроде жареной уточки, э-э-э-х!
Майор зажмурился, потряс головой от блаженства, вызванного этим воспоминанием. Открыв глаза и глянув на комиссара, он развел руками:
— Ну чего ты уставился, право? Что мы не начальство разве? Как это поется-то? Да вот: сами, сами мы с усами, замы-председатели, никого мы не боимся, ни отца, ни матери! Верно, комбат?
Командир полка впервые за весь разговор глянул на Тарасова, да так, что комбат не вдруг и рот сумел открыть, но майор не дал ему и пикнуть:
— Молчать, мальчишка! — уже, видно, не в силах сдерживать накипевшее в нем негодование, крикнул он и, встав за столом, шагнул к Тарасову вплотную. Комбат увидел смотревшие на него в упор гневные глаза майора, подрагивавшие губы, ощутил на лице тяжелое, прерывистое дыхание командира полка.
— Кто тебе дал право оставлять батальон в боевой обстановке без командира? — кричал майор, уже не сдерживаясь и не обращая внимания на то, что все будет услышано там, за дверями. — Или, думаешь, без тебя бы не обошлось? Герой! Думаешь, удивил, благодарить стану? Зарвался, распустился, забыл, что на вылазку тебе я только могу дать разрешение! Я, а не ты сам. Понял? За такие дела знаешь, что полагается? Под трибунал полагается, и правильно полагается. Элементарную дисциплину забыл, так я…
Тарасов понимал, что заслужил выговор, и решил принять его терпеливо, но, растревоженная столькими передрягами за такое короткое время, душа его не стерпела, и он не выдержал:
— Не кричите на меня! — перебил он командира полка. — Не смейте кричать! Вы можете мне приказать, можете отдать под суд, имеете право командовать мной, но кричать не имеете права, и я не позволю! Никому не позволю оскорблять!..
В запале он выговорил все это без передышки, стоя все так же на месте, по стойке „смирно“, только чуть подавшись вперед корпусом, так что лица их с майором сошлись почти вплотную. Майор забыл уж, чтобы когда-нибудь кто-то возражал ему в полку, и от неожиданности или от удивления, а может, и порастерявшись от такого решительного отпора, смолк, недоговорив, только изумленно глядел на комбата, не находя, что ответить. Так вот они подышали, подышали друг на друга, и командир полка скорей взял себя в руки, повернулся, опять сел к столу, закурил. Прикуривая, он сломал несколько спичек, сначала жадно хватил дым из папиросы, потом начал курить ровнее и ровнее и, наконец, опустив руку с папиросой к столу, пригласил Тарасова:
— Садись.
— Я постою…
— Ты это что, виноват, да еще фуфыришься, а?
Командир полка кончал дело миром, и Тарасову стало неловко за свою обиду на него. Он сел против майора и виновато попросил:
— Извините, товарищ майор, не сдержался…
— А-а-а, и я хорош, — махнул майор рукой. Посмотрел на Тарасова пристально, улыбнулся и заметил:
— Знаешь, ли, комбат, что мне однажды пришло в голову, а? Не знаешь? Конечно. А мне подумалось, что и физическое, и душевное развитие человека происходит похоже. Вот, скажем, в детстве у ребенка режутся зубы, и ему невмоготу от зуда в деснах. Он ищет, что бы пожевать, чтобы зуд унять. Тут уж, родители, только гляди, не затащил бы в рот что и не нужно. Потом, зубы прорезались, а он не привык к ним и может свой палец укусить ненароком. Так же примерно и с характером у человека происходит. У тебя характер уж прорезался и остер стал. Учись владеть им, а то по неумению можешь такую боль и себе, и другим сделать, что беда будет. Да товарищей своих попусту не кусай, к чему это? Не думай, не от обиды говорю. Уж если прямо говорить, сам таков был. И страсть не люблю тех, у кого десны почешутся, почешутся, а прорезаться ничего не прорежется. Так смолоду и шамкают, как век отжившие старцы.
Тарасов слушал и еще больше каялся. Ему все сильней делалось неловко перед командиром полка. Ведь знал же его характер, знал, почему никто не препирался с майором, а взял да и распетушился. Характер командира полка был таков, что под горячую руку он мог так пушить кого угодно, только успевай почесываться. Но, разругав в пух и прах, он, успокоившись, понимал, что накричал и лишнего, и как-то старался извиниться. Поэтому на него не сердились и терпели разносы молча. Покричит — не перешибет. Хуже, когда без крику сделают так больно, что гладь не гладь — все ноет.
Молчавший во время перепалки командира полка с комбатом комиссар, прекрасно знавший обоих, теперь сказал:
— А ведь что ни говори, товарищ майор, а приказ-то в наших руках.
— Ладно уж защищать-то, — улыбнулся майор. — Выждал, как остыну, и тут как тут. Ну и черти же вы, ребята! А в общем, верно говорят: нет худа без добра. Черт его знает, и ругать его надо, и сказать „молодец“ не грешно. Вот положеньице у меня! — Он рассмеялся, шутливо покачал головой, помолчал и, вновь посерьезнев, продолжал: — А так вот что еще надо запомнить тебе, комбат: душа горит — это уж как есть, у всех горит, все на фашистов злы, но гореть надо с толком. Лес ведь тоже, бывает, горит, да не радостно от этого. Вот как держать себя надо! — Он сжал кулак. — Понял?
— Понял, товарищ майор.
— Смотри, а то придется сказать: ты мне брат, а правда — мать, как старики говаривали. И уж тогда не обессудь! А вот одно слово ты сказал хорошее — не сметь! Хорошее слово! Забываем мы его как-то, а зря. Надо и слово это не забывать никогда, и делом его крепить постоянно. Вреда не будет. Так вот, чтобы у меня больше не сметь самовольничать, ясно?
— Ясно, товарищ майор.
— А кто это за дверью топчется?
Комиссар шагнул к двери, но начальник штаба, точно духом чуя, что сказал командир полка, вошел сам.
— Та-а-к, — проговорил майор, усмехаясь.
Лейтенант смущенно молчал.
— Ладно уж, — махнул майор рукою, — хитрец тоже мне нашелся. Стоял, значит, у двери и ждал, чем все обернется. На всякий случай, так сказать. Если, мол, что, так и я приду комбату на помощь. Как видишь, не съел я твоего комбата — живехонек.
