Валерий Рогов - Нулевая долгота
«Никогда не сдаваться, — сказал себе, — никогда!..»
Он распахнул шторы: нежное осеннее солнце краем высветило крыши домов напротив — как бы застенчиво, смущенно. Голубоватую сталь небес хмурили темные тучки, а в прорези улицы виднелся золотисто-оранжевый листопад сквозь голые ветви деревьев Гайд-парка. Внизу, на уличном пересечении, двигались маленькие люди, проносились машины… «Жив!.. Жив!..» — повторял себе.
Посмотрел на часы: начало второго. Вспомнилось: Ветлугин должен зайти в два. Умылся, оделся, решил позвонить ему. Виктор искренне обрадовался — его бодрому, уверенному голосу, тому, что все обошлось. Предложил вместе пообедать — есть ему хотелось, как новорожденному, но Виктор уже поел, к тому же выяснилось, что у того давно запланирована встреча, которую никак нельзя отменить.
— Знаешь что, — сказал Взоров, чуть расстроившись, — поступим, пожалуй, так: ты уж не посчитай за труд — свяжись с Дарлингтоном и получи подтверждение на сегодняшнюю вечернюю встречу. Мне, безусловно, надо с ним повидаться. Минут через сорок, через час позвони мне. Думаю, что успею пообедать, а?
— Я просто подъеду, Федор Андреевич. У меня до встречи уйма времени, да и по пути.
— Хорошо, — сказал он, — жду тебя.
С жадно-торопливым удовольствием, которого не помнил, может быть, с детства, но которое, оказывается, незабываемо, он съел овощной суп и пожалел, что неприлично заказать вторую порцию. Свежая дуврская камбала, выловленная, как сообщалось в меню, «вчера у меловых берегов Английского пролива», с нежно поджаренным картофелем и особым майонезом, смешанным с мелко порезанными огурцами, тоже была великолепна. Он съел еще йоркширский пудинг и к удивлению официанта заказал «чай по-русски» — с лимоном.
Подписав счет и проставив свой номер, он вышел на улицу глотнуть свежего воздуха. Было довольно тепло, хотя к концу приближалась осень. Он стоял у беломраморной колонны на небольшой площадке у входа в отель и улыбался.
Таким и увидел его Ветлугин, выходя из машины, и сразу почувствовал его рассеянное, счастливое состояние, какое бывает, скажем, у спортсменов, когда они неожиданно победили, причем сильнейших соперников.
Взоров обрадовался ему.
— Ну, как наши дела?
— Все хорошо, Федор Андреевич. Мистер и миссис Дарлингтон с нетерпением ждут вас в семь часов у себя дома. Джон очень беспокоится о вашем самочувствии.
— Знаешь, чего, оказывается, желает больше всего нормальный человек? — в тихой задумчивости улыбался Взоров. — Просто жить. Да, просто жить! Знаешь, мне очень хотелось бы сейчас покататься по Лондону. Просто проехаться, притормаживая там, где вздумается.
— Я очень сожалею, Федор Андреевич.
— Не беспокойся, я все понимаю.
— Честное слово, Федор Андреевич, не могу связаться с человеком, с которым условился о встрече. Он только утром приехал из Кардиффа, и разыскать его в Лондоне невозможно.
— Не беспокойся, я действительно все понимаю, — повторил Взоров. Он пребывал в блаженном, всепрощенческом настроении. — Понимаешь, ел свежую камбалу…
— Вы, может быть, в машине подождете? Наш разговор минут на пятнадцать, двадцать…
— …послушай: камбалу, выловленную у меловых берегов Английского пролива. Пролива, который отделяет Англию от континента и который мы привыкли называть Ла-Маншем, по-французски. Как все условно в мире! Знаешь, о чем мне подумалось? В Гринвиче — нулевой меридиан, он делит нашу планету на два полушария: Западное и Восточное. На Запад и на Восток. И опять условность! Понимаешь, придуманная самими людьми. А жизнь — одна! У всех — одна… Знаешь, за столько приездов в Лондон я ни разу не побывал в Гринвиче. Разве не странно? Вот туда и съезжу сегодня, раз выпадает свободное время, а ты подскажи, как лучше добраться.
— Есть отличная возможность, Федор Андреевич. На прогулочном катере от Вестминстерского моста прямо до Гринвича.
— Прекрасно! Вот и взгляну на Лондон с Темзы. Чего желать лучшего? — радовался Взоров. — Очень даже хорошо.
— А часов в пять я смогу подъехать в Гринвич. Давайте встретимся у главного входа в Военно-морской музей. Тогда я в полном вашем распоряжении — и на сегодня, и на завтра, и на все дни, сколько вы здесь пробудете, — оправдывался Ветлугин.
— Ну, не станем терять времени?
— Конечно, Федор Андреевич.
— А знаешь, Виктор, все-таки прекрасно, когда начинаешь смотреть на жизнь просто… — Взоров помедлил, — …как на то самое, что и есть жизнь! Как внушить и себе, и другим, что жизнь… Ах, запутался! Ну, пошли, поднимемся ко мне. — И уже в лифте нашел слова, чтобы выразить свою мысль и свое чувство: — Жизнь, Виктор, хороша только тогда, когда она нормальна — без отклонений, без боли, без унижений. В этом и счастье, и достоинство. Да, да, — убежденно подтвердил он.
IIВзоров поднимался на холм, где триста лет скромно возвышается королевская обсерватория. Он загребал ногами сухие листья, вроде что-то искал в них; слушал шуршание, и было странное ощущение, как будто идет к небу, причем по нулевому меридиану. Небо казалось близким, за стеклянным куполом обсерватории плыли плотные тучки, как небольшие дымные острова, и серой пеленой затягивало дальний горизонт. Небесная высота оставалась чистой, голубовато-стальной, блесткой от яркого солнца, уже по-зимнему холодного. Прозрачный воздух как бы застыл, и здесь, на холме, было морозно; золотистые листья разукрасило бело-игольчатыми кружевами, и они ломко похрустывали под ногами, а редкие лужицы, затянутые тонким ледком, зеркально сверкавшие, скрежетали, как битое стекло.
Взоров остановился у громадного пологого ствола дуба, пожалуй, в пять человеческих охватов. Железная табличка с потемневшим к осени текстом, слегка заржавевшая, сообщала, что этот исторический дуб, проживший пятьсот лет, погиб в конце прошлого века. Во времена же, когда Гринвич являлся королевской резиденцией, под его обширной кроной устраивались придворные танцы, и именно здесь «король-обжора» Генрих VIII познакомился с юной Анной Болейн, ставшей вскоре его очередной женой. А всего у этого сумасбродного, жестокого правителя их было шесть, и ко всем к ним он был безжалостен — Анне Болейн по его приказу отрубили голову. Однако их дочь унаследовала престол и стала знаменитой Елизаветой Первой, которая под этим дубом любила устраивать пышные чаепития…
«А ныне, спустя четыреста лет, — невольно подумалось ему, — на английском престоле Елизавета Вторая. При первой Елизавете началось возвышение Англии, а при второй?..»
Он наконец поднялся на вершину к медной полосе нулевого меридиана и, как все, ритуально постоял над ним, расставив ноги: одну — в Западное полушарие, другую — в Восточное. И смотрел на бесконечную панораму Лондона: отсюда город был виден весь, небрежно разбросанный вдоль извилистого полноводья Темзы — крошечные небоскребы, игрушечные портальные краны, спичечные заводские трубы… Гигантский агломерат уменьшенно, как на рельефном макете, распростерся внизу, у его ног…
«Потому-то, видно, и был веками во владении монархов Гринвичский холм, пока не обосновалась здесь обсерватория», — думалось ему.
Взорову не хотелось расставаться с панорамой города, и он, увидев в отдалении одинокую скамейку, поспешил к ней, подальше от бестолковой толкотни туристов, восторженных вскриков, дурацкого смеха на нулевом меридиане. Городская панорама примагничивала, и он, уже сидя в одиночестве, невольно думал о том, что, собственно, привело его сюда, в Лондон, на Гринвичский холм, к нулевому меридиану — о вероятности в м г н о в е н и е все это испепелить. Ядерный взрыв — и от Лондона, от всего этого гигантского человеческого муравейника ничего не останется.
Нет, воображение не рисовало ему искалеченные черные остовы, пепельно-кровавое зарево, обезжизненную пустыню — он не хотел представить все это, но думал именно об этом, потому что уничтожение реально, возможно; и где-то, скрытая а лесах, в его российских лесах, существует ракета-носитель…
Нет, он не хотел об этом думать, потому что это — абсурдно, но все равно думал, понимая, что завтра на митинге тысячи, десятки тысяч глаз будут смотреть на него как на представителя этой р а к е т ы; и он, именно он, не самый главный ее представитель, должен убедить эти тысячи в том, как все советские люди не хотят, не желают, не мыслят ядерной катастрофы, а хотят, желают и мыслят, чтобы никогда, ни за что, ни при каких условиях не допустить применения ядерного оружия.
Он понимал, что на митинге, на английском митинге, ему лучше всего произнести краткую и емкую речь, обращенную к уму и сердцу всех и каждого из присутствующих. Он чувствовал, что может и хочет сказать такую речь, найти слова — английские слова! — доходчивые и точные, а потому уже испытывал нетерпение взяться за их поиск — неслучайно ведь выбрался он сюда, на н у л е в у ю д о л г о т у…[10]
