Михаил Шолохов - Том 8. Рассказы, очерки, фельетоны, статьи, выступления
А ты думаешь, браток, про кожаное пальто он зря спросил? Нет, все это неспроста. Значит, когда-то отец его настоящий носил такое пальто, вот ему и запомнилось. Ведь детская память, как летняя зарница: вспыхнет, накоротке осветит все и потухнет. Так и у него память, вроде зарницы, проблесками работает.
Может, и жили бы мы с ним еще с годик в Урюпинске, но в ноябре случился со мной грех: ехал по грязи, в одном хуторе машину мою занесло, а тут корова подвернулась, я и сбил ее с ног. Ну, известное дело, бабы крик подняли, народ сбежался, и автоинспектор тут как тут. Отобрал у меня шоферскую книжку, как я ни просил его смилостивиться. Корова поднялась, хвост задрала и пошла скакать по переулкам, а я книжки лишился. Зиму проработал плотником, а потом списался с одним приятелем, тоже сослуживцем, — он в вашей области, в Кашарском районе, работает шофером, — и тот пригласил меня к себе. Пишет, что, мол, поработаешь полгода по плотницкой части, а там в нашей области выдадут тебе новую книжку. Вот мы с сынком и командируемся в Кашары походным порядком.
Да оно, как тебе сказать, и не случись у меня этой аварии с коровой, я все равно подался бы из Урюпинска. Тоска мне не дает на одном месте долго засиживаться. Вот уже когда Ванюшка мой подрастет и придется определять его в школу, тогда, может, и я угомонюсь, осяду на одном месте. А сейчас пока шагаем с ним по русской земле.
— Тяжело ему идти, — сказал я.
— Так он вовсе мало на своих ногах идет, все больше на мне едет. Посажу его на плечи и несу, а захочет промяться, — слезает с меня и бегает сбоку дороги, взбрыкивает, как козленок. Все это, браток, ничего бы, как-нибудь мы с ним прожили бы, да вот сердце у меня раскачалось, поршня надо менять… Иной раз так схватит и прижмет, что белый свет в глазах меркнет. Боюсь, что когда-нибудь во сне помру и напугаю своего сынишку. А тут еще одна беда: почти каждую ночь своих покойников дорогих во сне вижу. И все больше так, что я — за колючей проволокой, а они на воле, по другую сторону… Разговариваю обо всем и с Ириной и с детишками, но только хочу проволоку руками раздвинуть, — они уходят от меня, будто тают на глазах… И вот удивительное дело: днем я всегда крепко себя держу, из меня ни «оха», ни вздоха не выжмешь, а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез…
В лесу послышался голос моего товарища, плеск весла по воде.
Чужой, но ставший мне близким человек поднялся, протянул большую, твердую, как дерево, руку:
— Прощай, браток, счастливо тебе!
— И тебе счастливо добраться до Кашар.
— Благодарствую. Эй, сынок, пойдем к лодке.
Мальчик подбежал к отцу, пристроился справа и, держась за полу отцовского ватника, засеменил рядом с широко шагавшим мужчиной.
Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы… Что-то ждет их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его родина.
С тяжелой грустью смотрел я им вслед… Может быть, все и обошлось бы благополучно при нашем расставанье, но Ванюшка, отойдя несколько шагов и заплетая куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал розовой ручонкой. И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное — уметь во-время отвернуться. Тут самое главное — не ранить сердце ребенка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза…
1956
Очерки, фельетоны, статьи, выступления
Испытание*
— Насколько я припоминаю, вы, товарищ Тютиков, раньше были членом партии? — обратился секретарь укома РКСМ к сидевшему напротив человеку в широком модном пальто, с заплывшими жиром самодовольными глазками.
Тот беспокойно заерзал на потертом ситцевом кресле и неуверенно забормотал:
— Да-а… видите ли, я… э-э-э… занялся торговлишкой, ну, меня… одним словом, по собственному желанию выбыл из партии.
— Так вот что я хотел вам сказать: на одной подводе с вами до станции поедет секретарь волостной ячейки Покусаев. Он командируется на сельскохозяйственную выставку. Я лично очень мало знаю его и хочу просить вас как бывшего партийца вот о чем. Ехать вы будете вдвоем, так вы прикиньтесь этаким «нэпом» (наружность у вас самая подходящая) и тоненько попробуйте к нему подъехать. Узнайте его взгляды на комсомол, его коммунистические убеждения. Постарайтесь вызвать его на искренность, а со станции сообщите мне.
— Своего рода маленький политический экзамен, — самодовольно качнув жирным затылком, сказал Тютиков и улыбнулся.
— Пишите, благополучно ли доехали! — провожая Тютикова, крикнул с крыльца секретарь.
* * *Вечер. Дорога. Грязь…
Покусаев, свесив длинные ноги, дремал под мерный скрип телеги, и на скуластом конопатом лице его бродили заблудившиеся тени.
Тютиков долго рассматривал соседа, потом из чемоданчика достал хлеб, колбасу, огурцы и звучно зачавкал. Покусаев очнулся. Сел боком и, задумчиво глядя на облезлый зад лошаденки, с тоскою вспомнил, что забыл на дорогу поесть.
— На выставку? — глотая, промычал Тютиков.
— Да.
— Хм-м, глупости. Людям жрать нечего, а они — выставку.
— Выставка принесет крестьянству большую пользу, — нехотя отозвался Покусаев.
— Дурацкие рассуждения.
Покусаев дрыгнул ногой и промолчал.
— Строят ненужное, лишнее. Вот хотя бы эти комсомолы. Ведь хулиганье! Давно бы прикрыть их надо.
— Не трепись. За подобные речи получишь по очкам.
— Не я у власти, а то показал бы кузькину мать. Комсомолистам-мерзавцам прописал бы рецепты! Этакие негодяи, безбожники!
Вдали замелькали огни станции, а Тютиков, давясь колбасой, продолжал ругаться и громить безбожников-комсомольцев.
— Выдумали воздушный флот строить! Драть бы негодников!.. — уже хрипло дребезжал Тютиков, искоса через пенсне поглядывая на Покусаева. — И всех главарей…
Но ему не суждено было докончить свою мысль.
Покусаев привстал и молча неуклюже навалился тощим животом на самодовольный затылок соседа.
Свернувшись дугою, два человеческих тела грузно шлепнулись в грязь. Подвода остановилась. Не на шутку перепуганный Тютиков попытался встать, но разъяренный секретарь, сопя, раскорячился на длинных ногах и повалил Тютикова на спину.
Из-под бесформенной кучи неслись пыхтенье и стоны.
— Уко-о-о-м… секретарь просил… в шутку… — хрипел придушенный голос, а в ответ ему — злое рычание и такие звуки, как будто били по мешку с овсом… · · · · · ·
«Парень, несомненно, благонадежный, — писал на станции Тютиков, — но… — он окинул взглядом грязное пальто, потрогал ушибленное колено и что-то беззвучно шепнул вспухшими губами, — но…»
Тютиков с тоской посмотрел на выбитое стеклышко пенсне, почесал карандашом синюю переносицу и, безнадежно махнув рукою, закончил:
«… несмотря на все это, я доехал благополучно».
1923
Три*
Рабфаку имени Покровского посвящаю
Раньше их было две. Одна — большая, костяная, с аристократически-брюзглым лицом и едва уловимым запахом одеколона. Другая — маленькая, деревянная, обшитая красным сукном.
Последняя — металлическая, синяя — была принесена только на днях. После утренней уборки дворник свернул цыгарку и вместе с махоркой вытащил из кармана и ее. Небрежно покрутил в заскорузлых, обкуренных пальцах и швырнул на подоконник.
— Пришей к исподникам, Анна, а то моя потерялась.
Синяя пуговица бойко стукнула металлическими ножками.
— Здравствуйте, товарищи!..
Красная уныло улыбнулась, а костяная презрительно шевельнула полинявшей физиономией.
Лежа на сыром подоконнике дворницкой, понемногу разговорились.
— Не понимаю, господа, как я еще живу!.. — барски шепелявя, начала костяная.
— Запах портянок, пота, какой-то специфический «мужицкий дух», это же кошмар!.. Два месяца назад я жила, третьей сверху, на великолепнейшем пальто. Владелец раньше был крупным фабрикантом, а теперь устроился в каком-то тресте. Деньги у него были бешеные. Часто, доставая белые шелестящие бумаги из портфеля, он шептал: «Попадусь в ГПУ… Эх, попадусь!..» И пальцы у него дрожали. Вечером на лихаче мы поехали к артистке (на нее он тратил большие средства). Долго катались по улицам. Около казино слезли. «Пойдем!..» — шипела она и, ухватившись за меня, тащила его к двери. «Ты меня на преступления толкаешь!» — крикнул он и рванулся. Я осталась у нее в руках Она плюнула ему вслед и швырнула меня на мостовую. После долгих скитаний я очутилась здесь. Но, как ни говорите, а перспектива украшать вонючие мужицкие штаны меня не прельщает, и я серьезно помышляю о самоубийстве… — Костяная выдавила из себя гнойную слезу и умолкла.
