Михаил Стельмах - Щедрый вечер
— А в чем же пойдешь в школу? В шапке рано, фуражка износилась, а брыль продырявился.
— Бедному Савке нет судьбы ни на печи, ни на лавке, — говорю, не очень и сокрушаясь, что нечем прикрыть голову, потому что зима еще далеко. И вдруг в моей макитре всплывает счастливая мысль: упакую букет в австрийскую штукенцию и незаметно вручу его учительнице.
— Пусть будет, отец, по–вашему!
Отец надвигает мне на голову шапочку с настоящего, пропахшего сундуком сукна, сбивает ее набок, немного отходит и нахваливает меня:
— И вырос мальчишка за лето ничего, и курносый нос в этом году не взялась чешуей. Хороший, хороший, жаль только, что чуб потемнел.
— Потемнел? И насовсем?
— Считай, насовсем.
— И уже меня больше не будут звать Пшеничным? — с сожалением спрашиваю отца, потому что очень нравится слышать это прозвище и от своих, и от чужих.
— Наверно, не будут.
И так жалко становится, что уже что–то куда–то отходит от меня, омрачая радость такого славного дня.
— Так я уже пошел, — вздыхая, говорю родителям.
Они переглянулись, а отец положил руку на мое плечо:
— Иди, сынок, в добрый час, учи ту науку, потому что мы не могли, — и теперь уже он вздохнул.
— Вы, отец, не сокрушайтесь, — ободряю его. — Вы же читать вон как умеете!
— Да научился же, — ходил в школу до первого снега.
За воротами синее небо и второй звонок под ним сразу же смыли мою печаль. Я, прислонившись спиной к воротам, откатил края австрийской шапочки, сделал из нее сумочку, осторожно вложил туда цветы и вприпрыжку побежал в школу. Возле поповского сада внезапно встретил нашу учительницу. Вот и она увидела меня, и ласковая улыбка охватила ее губы и все молодые морщинки вокруг глаз.
— Доброе утро, Настя Васильевна!
— Доброе утро, Михайлик. Как ты вырос за лето! — удивляется и осматривает меня учительница. — Небось, кто–то тянул тебя за уши вверх.
— А чего же, — не знаю, что сказать, а в душе рад, что подрос–таки. Жаль только, что голос никак не хочет грубеть. А уже бы пора! — Вот нате вам, — стесняясь, вынимаю цветы из шапочки и подаю учительнице.
— Вот никак не надеялась, что ты можешь мне принести подарок, — смеется Настя Васильевна. — Спасибо, Михайлик.
— Я еще могу вам принести.
— Как отец–мама?
— Живы.
— Что они делают?
— Отец собирается рожь сеять, а мама — выбирать коноплю.
— Ты же помогал им летом?
— Конечно. И сено собирал, и рожь жал.
— Ты рожь жал? — аж увеличились от удивления темно–серые выразительные глаза учительницы.
— А чего же! Наше крестьянское дело такое… — и осекся, потому что, наверное, таки перехвалил себя.
— И вязать научился?
— Яровое могу, а на озимое еще не хватает силы, — говорю я с сожалением.
Но это не преуменьшает меня в глазах учительницы.
— Молодчина, молодчина! А читал что–то летом?
— Немного, — и от одного упоминания стал грустным мой взгляд.
— Что–то страшное было? — сразу догадалась учительница.
— Страшное. Как печенеги разрубили в степях Святослава и начали пить вино из его черепа.
— А сколько теперь новейшие печенеги разбросали в степях черепов! — и себе загрустила учительница, — Беги, Михайлик.
Возле школы уже шумно и весело. Загоревшие за лето школьники гомонят–гудут, как кувшины на ветрах, хлопают друг друга ладонями по рукам и плечам, допытываются, чей отец сапожник, чтобы какому–то неосмотрительному дать коленом стул, и меряются силой. Смех взлетает то с одной, то с другой стайки и заканчивается возле изгороди, где обрывается игра в длинную лозу. Девочки, встав в круг, уже поют «Подоляночку», а недалеко от них Петр Шевчик, сам пугаясь, рассказывает, как ведьма повадилась к корове тетки Софии.
Чернявого хорошенького Петрика очень любят девушки, а он всегда пугает их разными небылицами. А вон прямо на земле умостился хитрец Цибуля, он играет в чет и остаток[17] и всех подряд обыгрывает.
А за ученической сутолокой, стоя под немалым колоколом, пристально–пристально следит седой остроглазый сторож, умеющий разминать и телячью шкуру, и ученические уши. В одной руке он держит медные, натертые до блеска часы, а другую вплел в веревку колокола.
Я важно вхожу на школьный двор, а сзади на мои плечи выскакивает Иван Пампушка. Он хочет на дармовщину проехаться до школы и, как оглашенный, кричит в самое ухо:
— Здоров, читальщик! Сколько возьмешь за перевоз?
— Две копейки без копейки и копейку сдачи, — отвечаю ученической прибауткой, пригибаюсь — Иван торчмя летит на землю и хватает меня за ноги. Мы покатились клубком, а нас уже окружают школяры, и всем становится очень весело. Когда я встал на ноги, в мою шапочку презрительно ткнул пальцем придирчивый Ульян:
— А это что у тебя?
— Австрийский картуз из самого настоящего сукна, — говорю, не моргнув глазом.
Ульян откатывает края шапочки, принюхивается к ней и под смех школяры говорит, что из этой австрийской сумки хорошо было бы кормить коня.
— А я и кормлю из нее Обменную, — говорю, чтобы отвести от себя насмешку.
— Врешь! — отрезал Ульян.
— Вот посмотри, — и сегодня кормил! — показываю дно шапки, в которой лежит несколько листочков и лепестков от цветов.
— В самом деле! — не верит Ульян, но уже не знает, чем ущипнуть меня.
Вдруг возле школьной изгороди верхом на коне появляется дядька Себастьян. Перед ним на седле лежит какой–то немалый ящик. Вот председатель встал в стременах, соскочил на землю и впереди себя понес ящик к школе. Я выбегаю навстречу дяде Себастьяну, кланяюсь и спрашиваю:
— И вы к нам?
— И я к вам, Михайлик.
— Может, учиться?
— А что ты думаешь: с большой охотой сел бы за парту. Здоровлю[18] тебя с первым днем обучения.
— Спасибо. А что вы несете?
— Смотри! — дядька Себастьян ставит на землю разделенный на две половины ящик, а в нем аж сияет целое богатство: одна половина забита ароматными, как конфетки, карандашами, а вторая — ученическими ручками. Я никогда не видел столько такого добра и растерялся перед ним. — Что, Михайлик? — смешно подмигнул мне бровью дядька Себастьян: ему и самому приятно смотреть на это сокровище.
— Где же вы достали столько?
— Аж в Виннице.
— И что с этим добром будете делать?
— Отдадим учителям, а они раздадут ученикам.
— Это, значит, подарок нам? — радуюсь я.
— Подарок от комбедовцев: мы не учились, так учитесь вы, в люди выходите! — И тут дядька Себастьян хмурит свою бровь, под которой только что держал веселье, и пальцем касается моей веревочки на шее. — А это, сорванец, что за новость у тебя?
— Какая же это новость? Привязывают школьники к шее карандаши, привязываю и я.
— Это бедность наша привязывает! — сердится на кого–то дядька Себастьян, разрывает веревочку и высвобождает от нее шею и карандаш. — Слышишь, Михаил, ничто не должно гнуть человека или висеть у него на шее: ни ярмо, ни цепь, ни крест, ни даже карандаш! Понял?
Я тогда не очень понял, чего дядька Себастьян так возмутился на мою веревочку, недоуменно присмирел. А председатель комбеда вынул из кармана пиджака сначала какую–то книжку, потом карандаш, который тоже пах конфетками, и протянул мне.
— Вот тебе от меня.
— Может, не надо? — усомнился я.
— Чего это не надо? Пиши на здоровье.
Я засмеялся.
— Ты чего хихоньки справляешь? — под бровь дядьки Себастьяна снова прибилась веселость.
— Чего? Я слышал: пейте, ешьте на здоровье, а вот чтобы писать на здоровье — не слышал.
— Еще услышишь — имеешь время. Всякие поганцы такое пишут, что и здоровье, и даже жизни забирают у людей. А нам надо писать только на здоровье людям.
— Дядя Себастьян, что это за книжка у вас?
— Политграмота.
— Политграмота? Это о чем же?
— Как тебе сказать? — собрал на высоком челе с полдесятка морщин. — Вот космография — это наука о том, что делается на небе, а политграмота — что надо делать на земле. Возьми себе на день, может, что–то поймешь, — дядька Себастьян дал мне книжку, подхватил ящик с ученическими сокровищами и пошел к учителям.
Меня сразу же обступили школьники, рассматривая и карандаш, и новую книгу.
— Везет же кое–кому, — завистливо говорит Ульян и так же, как недавно в шапочку, тыкает пальцем в книгу: — И что это за штука — политграмота? Знаешь, или где там?
— Почему не знаю? — отвечаю вопросом на вопрос и пускаюсь берега: — Есть две высшие науки — космография и политграмота…
— Чем же она высшая?
— Сам подумай своей головой: просто «грамота» есть обычная грамота, а здесь еще впереди стоит «полит», поэтому она и является высокой наукой.
Это объяснение удовлетворяет и Ульяна, и меня, и школьников. А чтобы совсем не завраться, я быстро заскакиваю в школу, и здесь меня в коридоре встречает Люба.
