Семен Бабаевский - Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1
— Настенька, и где ты так долго пропадала? — зевая, спросила Акулина. — Ждала, ждала.
— За женихами бегала.
Такой ответ озадачил Акулину. Сбросив с себя тяжелую полость, она опустила голые до колен ноги на дышло и заговорщически спросила:
— И как? Споймала хоть паршивенького женишка?
— Неудача. Был там один подходящий, по фамилии Осадчий, так он чересчур в Крошечкину влюблен. Жить, говорит, без нее не могу.
— Да ну?!
— Вот тебе и ну! Давай быстрее собираться, попоим быков и поедем.
Возле ярма валялись объедья. Услышав голоса возниц, быки неохотно поднялись, потягивались, сопели шумно, точно где-то поблизости работали кузнечные меха. Акулина взяла с воза ведро, принесла из колодца воды. Быки пили лениво, со свистом и чмоканьем втягивая воду сквозь сжатые губы. «Шею, шею, ну шею, — ласково говорила Акулина, поддерживая на коленке ярмо и хватая рукой теплый бычий рог. — Ну, ну, не балуй — шею! Не хочется в ярмо? Ну, а ты, клещеногий? Иди, иди — не хмурься…» Быки, как бы понимая Акулину, покорно нагнули шеи с затвердевшими холками, разом звякнули занозы, и воз тронулся.
На востоке небо светлело. Робко занималась заря. Рядом с дорогой, на жухлой, прошлогодней траве, блестела роса. Воз покачивало. Настенька лежала на мешках, смотрела на меркнувшие звезды, на белое, с розовыми отливами небо и уснула. Проснулась, когда воз остановился возле хуторского Совета. На крыльцо, обращенное к улице, вышла Крошечкина, без платка, в накинутой на плечи старенькой шинельке. Солнце слепило ей глаза.
— Наконец-то явились, пропащие! — сердито сказала она, прикрывая ладонью глаза. — Где пропадали? Вас не за семенами посылать, а за смертью — вволю можно нажиться!
— Быки приморились, — сказала Настенька, сойдя с воза. — Пришлось заночевать в Яман-Джалге.
Быстрыми, твердыми шагами Крошечкина подошла к возу, сдернула на землю полость.
— Что привезли? — Заслезившиеся от солнца ее большие серые глаза от удовольствия сожмурились. — Вижу, вижу — ячмень. Добре, девчата.
— Шесть мешков. Есть и кукуруза.
— За ячмень спасибо. — Прасковья развязала один мешок и набрала горсть семян. — Какой же это сорт? А? Шестигранка! Хороший ячменек. Значит, завтра начнем сеять.
— А не рано? — усомнилась Акулина. — Еще земля сырая.
— Эх ты, хлеборобка! А знаешь, что умные люди говорят: сей ячмень в грязь — будешь князь.
— Паша, — заговорила Настенька, подходя к Крошечкиной. — На тебя председатель Яман-джалгинского Совета зуб точит.
— А! Тихон Ильич! Пусть точит. Я еще хочу приарендовать у него земли гектаров тридцать под ячмень. У него в Черкесской балке второй год пустует такая землица, что если посеять там ячмень…
— Не согласится Осадчий, — сказала Настенька.
— А ты почем знаешь? Говорила с ним?
— На собрании у них была. Досталось тебе от Осадчего.
— Как ты туда попала?
— С твоей сестрой.
— С Ольгой? — удивилась Крошечкина. — Вот так сестра! Мимо пролетела и не заглянула. Хоть бы к отцу с матерью заехала. Крошечкина задумалась, мрачно сдвинув брови. — Яман-джалгинские бабы меня ругали?
— Не слыхала.
— С бабами нам ссориться грешно. — Крошечкина облегченно вздохнула. — Вот что, агитаторши, за зерно вам спасибо. Сгружайте его в амбары, а я съезжу к Афанасию Краснобрыжеву. Посмотрю, как его колхоз готовится к севу. Сводки присылает хорошие, да только сводкам я что-то не верю.
— Паша, милая, — Настенька обняла Крошечкину и зашептала на ухо, волнуясь и краснея, — может быть, тебя любовная сводка интересует?
— Тю! Малохольная дура! — обиделась Крошечкина и тоже покраснела. — Да ежели я захочу найти себе казака, так не беспокойся, я к нему не поеду. Сам ко мне пожалует. О Краснобрыжеве я и не подумала. У него там своих ухажерок полон хутор.
— На чем поедешь? — спросила Настенька серьезным тоном. — Запрячь тебе линейку?
— Не надо. Попрошу «Венгера» у отца. На коне быстрее.
От Садового вверх по Кубани извивалась проселочная дорога. Крошечкина подбадривала ногой «Венгера», покачиваясь в седле. Перед ней лежала речная пойма, курчавился пепельно-сизый кустарник. За Кубанью — серое, с клочками уцелевшего снега взгорье.
Много лет тому назад Алексей Чикильдин, высокий и сухой казак, пас здесь конские табуны. Дочь его Паша подросла, бросила школу и попросилась, чтобы отец взял ее с собой к табунам. Чикильдин обрадовался желанию дочери — может, хоть эта будет ему помощницей. Сын Кондрат служил в армии, Ольга уехала в Краснодар. Секлетия и Антонина вышли замуж и уехали к мужьям на хутор Грушка. На Таисию отец не надеялся — эта непременно улетит, как только подрастет и оперится. Вся надежда отца на Пашу. Девочка рослая, большеголовая, с такими же крупными, как у отца, глазами и с ухватками задиристого мальчугана. Она сразу полюбила пастушечью жизнь, горы и безлюдье, топот конских копыт, проливные дожди с раскатами грома. Отец не ошибся в своих ожиданиях. Паша свободно ездила на коне, пуская его в галоп по горной, опасной дороге, умела варить суп, строить шалаш и, что особенно порадовало отца, научилась петь те же протяжные, грустные песни, которые любил напевать и он.
Шли год за годом. Однажды летом отец с дочерью перегоняли табун и попали в проливной дождь. До нитки промокшее Пашино платье обтягивало ее стройное тело. Вблизи леса облюбовали стоянку. Паша слезла с коня. Отец подошел к ней и удивился — дочь сравнялась с ним ростом. Чикильдин сооружал шалаш, подсчитывал года, и сколько он ни прикидывал в уме, Паше выходило семнадцать лет. Когда шалаш был готов и накрыт хворостом и брезентом, Паша вошла в него и сказала: «Батя, вы не заходите, я буду переодеваться». Отец улыбнулся в усы — не заметил, оказывается, табунщик, как его дочь стала взрослой. «Пора бросать это бродяжничество по горам да прибиваться к людям, — решил Чикильдин. — Дочка уже невеста, надо и о ней подумать».
В тот год в Садовом был организован колхоз, и Чикильдин стал в нем конюхом. Паша работала дояркой, подружилась с девушками, ходила с ними на вечеринки, чувствуя себя среди них, как взрослый среди детей. Физически сильная, она не боялась хуторских парней, и за это ее еще больше уважали подруги. Если парень обижал какую девушку, Паша заступалась за нее, и нередко дело кончалось дракой. Как-то на вечеринке к ней подошел Савва Крошечкин, красивый, чубатый парубок, зимой и летом носившим кубанку с красным верхом.
— Чикильдина, — усмехаясь, сказал он, — давай силой померяемся!
— На кулачки хочешь? — сдерживая улыбку, спросила Паша.
— Нет, не на кулачки, а на силки. Вот так. — Савва взял ее за руки выше локтей.
Паша рванулась, но Савва сжал ее руки своими крепкими пальцами, точно клещами.
— Пусти, Савва, — сказала она, чувствуя не злость и не обиду к этому смеющемуся парню, а какую-то еще незнакомую ей, пугающую радость. — Пусти, ну что ты, Савва!
В тот вечер Савва проводил Пашу домой, а осенью во двор Чикильдиных пришли сваты. Подруги уговаривали не выходить замуж за Крошечкина. Советовали выйти за Ивана Богатырева, который до этого два раза присылал сватов и оба раза получал отказ. «Разве ж к твоей фигуре подходит эта фамилия? — шептали на ухо подружки. — Девушка ты что надо, рослая, сильная, а тебя будут называть Крошечка? Как насмешка. Выходи за Богатырева — и фамилия красивая, и он парень славный…»
Паша не послушалась подруг.
VII
Под горой показались строения. Старой, потемневшей от времени черепичной крышей виднелся квадратный, как улей, дом колхозного правления. К самому дому примыкал запущенный и еще голый сад.
Крошечкина привязала к яблоне коня и поднялась по каменным ступенькам. На пороге ее встретила излишне располневшая, невысокого роста казачка с ведром и мокрой тряпкой в руках, с остроносым, напомаженным лицом. На узком лбу, украшенном рыжими завитушками, появились морщинки, приподнялись брови — нет, это были, конечно, не брови, а старательно выщипанные и окрашенные угольком тончайшие ниточки. Уголек стерся, и на теле остались лишь сизые следы. «Перестаралась бабочка насчет красоты», — осуждающе подумала Крошечкина.
— Где Афанасий Кузьмич? — спросила она.
— Это ты про Краснобрыжева пытаешь? А на что он тебе понадобился?
— Так вот и понадобился. Дело есть.
— Какое ж такое дело?
— А такое, какое оно есть. Тебе-то зачем знать?
— А ты кто такая будешь? — казачка поставила ведро. — Не любовница его?
— Ах, вот о чем твоя печаль. Не бойся. Я Крошечкина Прасковья.
— Вот ты какая! А у нас такое говорят о тебе… А меня звать Даша. Дарья Сорока.
— Что ж тут обо мне говорят, Даша?
— Будто ты на мужика похожа… и ходишь в шароварах.
— Глупости говорят. — Крошечкина тронула плеткой ведро. — Так где ж будет Краснобрыжев?
