Евгений Наумов - Черная радуга
Правда, людей, не знакомых с рекой, местные власти попросту не пустят без опытного сопровождающего. А тот хорошо знает, как вести лодку, чтобы не угодить под залом. Однако существует опасное место, которое никак не обойти. Это горб вспученной воды перед заломом, по которому нужно обязательно промчаться, чтобы вырваться на стрежень. И в этот-то момент…
Как раз в этот момент мотор, четыре часа работавший без единого чиха… замер. Сквозь рев воды я услышал крик и обернулся. Симанчук бешено работал веслом, стараясь преодолеть засасывающую тягу воды. Я схватил шест и, окунув его в воду, чуть не вывалился за борт — шест не доставал дна.
В конструкции местных лодочек, при всех их недостатках, есть одна счастливая особенность. Они настолько узки и обтекаемы, что почти не оказывают сопротивления воде. Я судорожно ухватился за веточку, жалкий прутик, и… удержал лодку. Тогда стал подтягиваться, чтобы вцепиться в более надежный сук.
В ту же секунду шедший за нами Гриша выскочил на горб перед заломом и… у него тоже заглох мотор. Мы оторопело смотрели на него, упуская драгоценные мгновения.
Зато ни одного не упустил Гриша. Он словно ожидал, что мотор откажет. В его руке мгновенно очутилось весло. Зажав его левой культей, он сильно гребанул, потом схватил шест, пер его в залом и стал отталкивать лодку, изогнувшись над ревущим потоком. Лодка отходила по сантиметрам… и вдруг скользнула в сторону, за корягу. Даже не привязав лодку, Гриша замотал шнур за стартер, дернул, мотор заработал, и охотник промчался мимо, международным жестом покрутив пальцем у виска.
Тут и мы зашевелились. Симанчук оживил мотор, и мы пошли в кильватере за Гришей, благополучно добрались до следующей стоянки-табора и высадились. К нам подошел хозяин Александр Сигдэ.
— Ба, ба, ба, — сказал он, широко улыбаясь.
— Что «ба, ба, ба»? — Гриша обнял его за плечи и вместе с ним вошел в зимовье — настоящий рубленый дом. Внутри — широкие нары по стенам, в углу составлены ружья, есть полка с книгами, висит бинокль, на столе навалены сухари, мешочки с сахаром, мукой, крупами… Хозяин радушно предлагал чан, закуску, не произнося ни единого слова, — он был глухонемым. В детстве чем-то переболел, оглох и так и не научился говорить.
Сначала я не поверил.
«Тут какой-то подвох, — думал, хрустя сухарями и напряженно наблюдая за ловкими движениями Сигдэ, открывавшего банку сгущенки. — Ведь охотник — это прежде всего острый слух! Чингачгук… хрустнувший сучок. Если бы Чингачгук был глухим, его ухлопали б на первой странице, и не родилось бы многотомное повествование. А охотиться на пантача в полной темноте без острого слуха — бессмыслица!»
Но вот они висят на стене — распятые свежие шкуры двух пантачей. Другие промысловики еще и одного не видели, а он сдал уже две пары пантов.
За чаем Гриша поведал, как охотится его друг. Ставит оморочку носом к берегу у тропы, по которой ходят изюбры в залив. И зверь выходит прямо на него… Однажды перепуганный бык, внезапно увидев перед собой человека, прыгнул не назад, а вперед и угодил в оморочку охотника. Опрокинул ее, но оба спаслись: зверь тут же удрал, а Саша вылез из воды.
Прежняя жизнь казалась сейчас мне маленькой, словно смотрел я на нее в перевернутый бинокль. Вдруг подумалось: «Вот этих двоих куда-нибудь бы в нарко, алкашам показать. Те чуть невзгода — за стакан. А эти вон в какую беду попали, а не сломались, не стали топить ее в сивухе…»
Захрустела галька на берегу. Какой-то человек с бородой лопатой, в рваных парусиновых штанах и такой же куртке, надетой прямо на голое тело, — она была полураспахнута, — остановился у окна и, задрав голову, долго смотрел на дерево.
— Рыбный филин… — зашептались охотники, пересмеиваясь. Человек в парусине вошел и с порога радостно объявил:
— Уже шестьдесят гнезд нашли! — он подсел к столу и налил себе чаю, будто продолжая прерванный разговор со старыми друзьями, не смущаясь тем, что видит нас впервые. — Причем тех птиц, которые живут только здесь, на Дальнем Востоке. А их очень много. Вот, например, иглоногая сова…
Он прочитал небольшую лекцию. Обследованы Силаншанская, Кедровая пади, теперь перешли в Дутовское урочище.
Потом он заговорил о рыбном филине, и охотники переглянулись.
— Ну, кто из вас видел рыбного филина?
— Как его увидишь, — Симанчук отвел глаза. — Он по ночам промышляет…
— Мда-а… — огорченно вздохнул парусиновый ученый. — Интересная птица. Водится в Индии и Китае, а у нас только на Бикине. В научной печати он не описан, ничего не известно об его образе жизни, да что там образе жизни — нет ни одной фотографии. Но я его найду! — сверкнул он голубыми глазками. — Вот уже нашел несколько перьев, подбираюсь к гнезду.
И он показал три грязных измятых пера, смутно похожих на куриные.
…Ничто так не требует бессмысленного выматывающего терпения, причем без особой надежды на успех, как охота на пантача. За любым другим зверем можно гоняться, находить его следы», обнюхивать их или красться за ним, но с пантачом эти штучки не проходят. Нужно тихо, не дыша и не шевелясь, сидеть в оморочке в самом глухом и сыром месте залива и вздрагивать от капель, падающих за шиворот, мысленно материться, осторожно сгребая с лица комаров и мошек. Почитайте этот унылый дневник:
1-го. Приехал в Гонготу, видел изюбра и не стрелял.
2-го. Чистил заливы. Видел медведя бурого. Он меня не видел.
3-го. Болел. Целый день лежал.
4-го. Ремонт мотора. Ночевал Зой.
7-го. Шел дождь.
8-го. Ночевал залив Чуфилин и ничего не видел.
11-го. Ходил на солонцы. Результата нет.
12-го. Опять солонец. Результата нет.
14-го. В Конском ночевал.
17-го. Ночевал Зой.
20-го. Ночевал Зой, видел два сохатых, изюбра, маленького.
И так целый месяц. Один из лучших охотников Бикина Владимир Канчуга ходил на солонцы, сидел в засадах на заливах Чуфилин, Конский, Зой, но так и не увидел пантача. Попадались либо матки, либо детеныши. Записи становились все реже, энтузиазм уступил место апатии и злобе. Тем более что был «результат», но иной: клещи так искусали его, что не мог он ни сидеть, ни лежать. Спал на животе и ежеминутно просыпался от боли.
Он не спал, и мы не спали. Смеркалось. Лежали в зимовье, снаружи монотонно зудел дождь. Двери закрыли (впрочем, комары преспокойно лезли в разбитое окно), горела лампа, в железной печке чадили дрова. Вспомнилась байка: «Какие самые лучшие дрова в тайге?» — «Сухой тальник». — «А какие самые плохие?» — «Сырой тальник». Вот уже целый час не можем вскипятить чай.
Володя рассказывал в перерывах между стонами:
— Что за зверь пантач? Даже не веришь, что тот же изюбр, которого зимой бьешь. Зимой подходи, бей — не трудно. Осенью, во время гона, так прямо на охотника лезет, драться хочет. Стукнешь котелком — он сердится. А как панты полезут изо лба, совсем другим становится. Прячется где-то, ходит черной ночью и через каждый шаг слушает, нюхает. Бережет панты. Большую силу они имеют. Если талахон из пантов изюбра поешь, кровь из носа пойдет.
Когда охотник добудет панты, он бросает все дела и стремглав, не останавливаясь ни на минуту, спускается в Красный Яр. Там панты сразу начинают консервировать — варят десять суток в воде, которую постоянно держат на грани закипания. Делают это самым верным, дедовским способом. Два опытных пантовара Николай Канчуга и Сусун Геонка, подменяя друг друга, не отходят от большого котла, обмазанного глиной, поддерживают огонь и, как только в воде появляются пузыри, выливают туда кружку холодной воды. Просто, надежно, без всякой электроники. Да и зачем она? Электроника сюда еще сто лет не дойдет.
— Почему панты изюбров такую силу имеют?
— Старики говорят: изюбр-пантач траву какую-то ест. Днем ходит далеко, ее ищет, ночью водяной мох ест для приправы, траву-лапшу в протоках. Вот панты у него и целебные.
Ударом ноги Дмитрий вдруг распахнул дверь зимовья, встал на пороге и дурным голосом заорал:
— Го-о!
С того берега кто-то откликнулся. Он еще прислушался. Где-то подняли свару вороны.
— Эхо откликается, птицы кричат, — дождь скоро кончится. Он удовлетворенно вернулся на нары, прилег. Я смотрел на него: по виду типичный ороч, а фамилия у него откуда? Видать, соблазнил его черноглазую прабабку некий казак-переселенец.
— Все же раньше они не такие пугливые были. — Вечером, когда наступает пора неторопливых разговоров, Симанчук не говорит, а поет. Получается: — Все же ра-аныпе они не таки-ие пугли-ивые были. По-о-омню, лет десять назад то-о-олкался я на бате вверх по Бикину. Зашел в залив Чубисин, а они сто-о-оят.
— Кто?
— Шесть маток и три пантача. Сто-оят себе, тра-авку щиплют.
— Ну и ты стрелял?
— Зачем? — хохотнул. — Тогда и у дома можно было настре-ля-ать.
— А где этот залив Чубисин?
