Анатолий Рыбаков - Лето в Сосняках ис
— Ты должен думать о себе. В конце концов ты должен подумать и обо мне.
— А о нем? — спросил Миронов, они говорили о профессоре Павлове.
— Чем ты можешь ему помочь? Благородный жест? Ты представляешь, во что он тебе обойдется?
— Ты веришь во все это? — спросил он ее.
— Верю или не верю — это не имеет ровно никакого значения.
— Это имеет значение для меня.
— Ах, для тебя. Ну что ж, предпочитаю верить.
— А если это коснется твоего отца?
— Тогда к нам никто не придет, — убежденно сказала Лариса.
— Мне очень жаль тебя, — сказал Миронов, — к тебе действительно никто не придет, даже я.
— Как мне следует это понимать?
— Так, как ты уже поняла…
Миронов докурил папиросу. На улице было уже свежо и не чувствовались химические запахи заводов. Пахло весенним дождем.
Возвращаясь с работы, Миронов теперь всякий раз встречал Лилю. Она ждала его на скамеечке у дверей барака. Если было не слишком поздно, он присаживался на несколько минут.
— Что-то вас вчера не было видно вовсе? — спрашивала Лиля.
— В цехе задержался.
— В цехе, наверно… У своих девочек-лаборанточек, вот где.
— Фантазерка ты, — смеялся Миронов.
Слишком далеко заходит игра, и надо положить ей конец. Он укрепился в этом намерении, когда убедился, что Лиля втянула в игру и других девочек. Какая-нибудь из них обязательно сидела вечером на скамеечке и, завидя Миронова, бежала предупредить Лилю. Это открытие было неприятно Миронову. Смеющиеся взгляды девочек, их перешептывание, переглядывание, когда он проходил мимо них, тоже были ему неприятны.
Как-то к ним зашла Фаина.
— Вскружил ты голову моей девке.
— Что вы, Фаина Григорьевна, — засмеялся Миронов, — я ей в отцы гожусь.
— Ну уж в отцы! Десять лет — самая подходящая разница, если хочешь знать, — откровенно объявила Фаина.
Когда она ушла, отец, кашляя, сказал:
— Ловят тебя, как бобра за хвост. Фаина не хочет Елизавету в Москву отпускать, не хочет старшей сестре отдавать, вот и пристраивает.
Это было не так. Все шло от Лили, никакого умысла Фаины тут не было, смешно было говорить об этом.
Однажды Миронов шел по тропинке от бараков к станции. Лиля возникла неожиданно, он даже не заметил откуда, появилась из-за куста или неслышно догнала его. В руке она держала два синих билета. И в глазах ее мелькнула улыбка, удовлетворенная, по-детски довольная: увидела его мгновенную растерянность.
— Володя! — Лиля тряхнула длинными волосами. — Вот! — протянула синенькие листочки. — Это билеты на Утесова. Пойдем?
Этого концерта давно ждал город. Сюда, в глушь, приедет Утесов, Миронов видел в глазах Лили торжество: она сумела достать билеты, решилась подойти к нему, увидела на его лице то, что давно хотела увидеть. Она стояла рядом, и совсем близко были ее обветренные губы, ее синие глаза, нежная шея в вырезе короткого ситцевого платья.
Что вложила она в эти листки, какие мечты, какие надежды? О чем думала, когда доставала их, потом терпеливо дожидалась часа, когда тропинка будет пустынна? Ему нужно сделать одно только движение, чтобы притянуть ее к себе.
Миронов не сделал этого движения. Он был очень прямолинеен, чересчур прямолинеен в свои двадцать семь. То, что чувствовал он в эту минуту, казалось ему лишь испытанием его порядочности.
Лиля опустила руку, опустила голову, тронула ногой желтые листья, занесенные ветром на полевую тропинку.
— А шестнадцатого я занят, — сказал Миронов.
Это был шумный день в бараке, все собирались в Дом культуры. Девчонки стирали, гладили, шили. На Фаине было яркое, в цветах, платье, зеленая шаль. Она была еще тогда красива, со своим полным белым лицом и узкими, черными, горячими глазами. Но все ее тщеславие сосредоточилось на Лиле. Стройная, длинноногая, с собранными в клубок льняными волосами, одетая в гладкий серый костюм и туфли на высоком каблуке, Лиля выглядела красавицей. Девчонки с завистью льнули к ней, соседки шумно выражали одобрение. Увидев Миронова, Лиля скользнула по нему взглядом и отвернулась. Фаина посмотрела насмешливо и торжествующе.
С этого дня Лиля уже не встречала Миронова в дверях барака, не садилась у его окна. Она не избегала, но и не искала его.
Та зима была особенно тяжелой для Миронова. Взрывом на центрифуге убило молодого парня, помощника аппаратчика, только недавно кончившего ремесленное училище. На центрифуге отфуговывали полимер от бензина. Аппаратчица вышла в столовую и сказала помощнику: «Посмотри за этим делом». Процесс кончился раньше, чем она вернулась. Парень забыл перекрыть кран, попавший в аппарат воздух образовал с парами бензина взрывоопасную концентрацию. И взрыв произошел. Парня убило на месте.
Кто тут виноват? Сам парень? Он забыл перекрыть кран и не подал своевременно азот. Аппаратчица? Она не должна была оставлять аппарат на попечение своего помощника. Но парень этот знал назначение и действие центрифуги, и аппаратчица уже не раз оставляла его одного.
Обвинили Миронова. К этому времени он уже стал начальником цеха и монтировал опытную установку для производства ударопрочного полизола. На завод приезжал Коршунов, остался недоволен заводом, а Мироновым в особенности. Коршунов не хотел заниматься ударопрочным полизолом.
— Бросьте вы свои формулы! — сказал он Миронову. — Умные все стали!
Коршунов смутно представлял себе назначение тех или иных аппаратов, а спрашивать не спрашивал, чтобы не выдавать своей неосведомленности. Зато требовал чистоты на производстве, по чистоте судил о деловой пригодности людей. Он пришел в ярость, увидев в цехе грязь. Грязно было из-за монтажа установки, которую Коршунов запретил монтировать. Центрифуга была ее частью. В гибели мальчика Коршунов обвинил Миронова.
Вопреки всему, Миронов пустил установку, получил первый в Союзе ударопрочный полизол. Министерство дало план выпуска продукции, хотя установка не была готова к промышленной эксплуатации. Получив первый выговор за самовольный монтаж установки, Миронов получил второй за ее слабую эксплуатацию.
Но это было потом, а тогда, в ту зиму, Миронова таскали по прокурорам, трепали на комиссиях, и, если бы не защита директора завода Богатырева, ему пришлось бы плохо. Лилю в ту зиму Миронов почти не видел, и она не знала о его мытарствах. Да и никто в бараке не знал. Миронов умел молчать о своих невзгодах, в отличие от эгоистов, которые своими несчастьями делятся со всеми, а счастьем — ни с кем.
Весной жителей барака переселили в новые дома. Завод строил много домов, но бараки оставались — в них тут же поселялись жильцы других бараков в надежде жить попросторнее. Было решено бараки уничтожать.
В назначенный час пожарники окружили барак. Жильцы выносили вещи, грузили их на машины. Все были веселы, оживлены — переезжали в новые дома, в благоустроенные квартиры. Вид пожарников в касках, брезентовых костюмах, с баграми и топорами в руках взвинчивал общее возбуждение.
Миронов вынес свой чемодан и связку книг. Фаина стояла в кузове машины, распоряжалась погрузкой. Лиля молча перетаскивала пожитки, наклоняясь к вещам и перебрасывая их в кузов.
Пожарники начали рубить крышу. В воздух взвился черный клуб пыли, поползли обрывки толя, гнилые доски обрушились на землю. Люди шумели, устраиваясь на машинах, расставляя и увязывая вещи.
Миронов смотрел на распадающийся барак. Лиля тоже смотрела. Грусть, которую он увидел в ее глазах, тронула Миронова. И его детство прошло в этом бараке, здесь он вырос, здесь умерла его мать. Но только для Лили барак был символом ее судьбы, она расставалась с ним, как со своим единственным и спасительным прибежищем. Миронов с нежностью и пониманием улыбнулся Лиле, она вспыхнула, увидев его улыбку. Потом стала на колесо и легко прыгнула через борт. Машины тронулись.
9
Теперь они жили в разных районах, и Миронов не видел Лилю. Фаину он на заводе встречал, но о Лиле с ней не разговаривал. Только однажды как бы мимоходом Фаина обронила, что Лиля уехала в Москву учиться.
В пятьдесят втором году работы на ударопрочном полизоле опять приостановились — требовалось серебро, чтобы выложить им аппарат; дать серебро мог только сам Меньшов. Ходатайство о серебре было послано в Москву давно, но ответа не было. Для продвижения этого и других дел завода Миронов выехал в Москву.
Миронову часто приходилось бывать в Москве. Москва вызывала, требовала, запрашивала, запрещала, проверяла, созывала экстренные совещания, требовала по ночам на доклады. Люди садились в самолеты и поезда и прибывали точно в назначенное время. Секретарша открывала тяжелую, обитую дерматином дверь: «Завод номер такой-то ждет». И в ответ из глубины кабинета раздавалось: «Вызову».
Администраторши гостиницы «Москва» знали Миронова. Он не шел у них по главной категории тех «областных товарищей», для которых заранее бронируются номера. Не был Миронов и тем обходительным командировочным, который носит в портфеле плитку шоколада, знает всех по именам и говорит: «Не уйду, буду сидеть всю ночь у ваших ног». Миронов был молод, серьезен, прокален солнцем и широкоплеч. И ему давали номер всегда, иногда сразу, иногда к вечеру. И оттого, что он нравился администраторшам гостиницы «Москва», у него сразу делалось прекрасное настроение, он становился веселым, с удовольствием проходил по знакомым этажам, заглядывал в буфет, в парикмахерскую, на почту, стоял у газетного киоска, здесь его тоже знали, спрашивали, надолго ли приехал.
