Анатолий Рыбаков - Лето в Сосняках ис
— В какой больнице отец? — спросил Миронов.
— В заводской, Фаина завтра поедет за ним.
— Поеду сейчас, — сказал Миронов.
Миронова назначили старшим технологом двенадцатого, самого крупного цеха завода. Как утверждали многие, основанием к такому высокому для молодого специалиста назначению был не диплом с отличием, а то, что Миронов до войны работал в этом цехе и начальником цеха тогда был нынешний директор завода Богатырев. За Мироновым установилась репутация человека, находящегося под покровительством директора завода, репутация, мешавшая оценке его достоинств даже тогда, когда всем стало ясно, что Миронов существует сам по себе.
— Куда хочешь? — спросил Богатырев, когда Миронов явился к нему.
Богатырев сидел в широком кресле перед громадным письменным столом, грузный, седой, непроницаемый, перебирал в толстых, негнущихся пальцах цепочку из вдетых одна в другую канцелярских скрепок, — старый зубр, потомственный химик, прошедший в промышленности классический путь от рабочего до директора завода.
— В ЦЗЛ, — ответил Миронов, имея в виду центральную заводскую лабораторию.
— Не найдешь ты в нашей лаборатории, чего ищешь. Тебя ведь в аспирантуре оставляли?
— Не оставили, — только и ответил Миронов.
Не оставили Миронова в аспирантуре потому, что он защищал своего учителя профессора Павлова, утверждавшего, что в производстве синтетических материалов мы отстаем от заграницы.
— В нашей ЦЗЛ даже камерной установки не соорудишь, — продолжал Богатырев, удовлетворенный ответом Миронова, — а двенадцатый цех большой, хватит места и для опытной установки. Пойдешь в двенадцатый. Цех отстающий, прямо скажу. Вытянешь программу — позволю опытничать. Чем будешь заниматься?
— Полизолом.
Богатырев покачал головой — эта проблема была ему известна, ею как раз и занимался профессор Павлов. Полизол у нас уже производился, но в малых количествах и очень хрупкий. Создание ударопрочного полизола дало бы стране ценный материал самого широкого применения.
— Трудное дело. Справишься с программой — в будущем году позволю начать. Принимай пока цех. С квартирой потерпи, много на очереди. В каком бараке твой отец? Во втором? Скоро снесем, получишь квартиру в новом доме.
Они прекрасно поняли друг друга, оба увлекались полимерами, были убеждены, что человечество может добывать все ему нужное из воздуха. Но эта химия была тогда не в почете у руководителей промышленности, у Коршунова, у Аврорина, ходившего при нем в ученых консультантах. И все приходилось делать на свой риск и страх. Много думать, мало спать.
Эксперимент открывает новые возможности, возникают иные потребности, а они не предусмотрены, не запланированы, все надо просить, вырывать, доставать. Опытная установка — это цех в миниатюре, ступень от лаборатории к заводу, и ступень самая сложная. В лаборатории процесс идет в колбе, в стекле, в условиях почти теоретических. В опытной установке процесс совершается в металле, вступает в действие грубая практика, нет уже той чистоты, много соединений, совсем другие температуры, ничтожное нарушение в размерах сводит на нет всю работу. Бывает, что освоение опытной установки длится годами. И за эти годы новое перестает быть новым.
Миронов редко видел Лилю, рано уходил на завод, поздно возвращался, иногда не возвращался — ночевал в цехе. И все же Лиля умудрялась встречать Миронова у дверей барака, заходила за спичками, почему-то именно всегда за спичками. Брала коробок, усаживалась на подоконнике, смотрела на склоненного над книгами Миронова, напевала, высовывалась в окно, шутила с подругами, болтала ногами, курила.
Ее сверстницы учились в ремесленном училище, готовившем аппаратчиков. И только Лиля ездила в город в десятый класс.
— Я тоже хотела в ремесленное, — покачивая ногой, говорила она, — но поговорите с ней, — она кивала в сторону своей комнаты, имея в виду Фаину, — она и слышать не желает, хочет мне образование дать, хочет «в люди вывести».
— В ремесленном ты получила бы и десятилетку и специальность, — замечал Миронов, рассматривая чертежи.
— А я ей что говорю! Тысячу раз объясняла, кажется. А она уперлась, пунктик у нее.
— Сама не можешь решить?
— Попробуйте! Вы еще не знаете, какие она умеет закатывать истерики.
Так говорила она о Фаине, сидела на подоконнике, качала ногой, нисколько не стесняясь Миронова.
— Шла бы ты гулять.
— Я вам очень мешаю? А почему вы не гуляете? Охота ишачить. Для чего? Я вас ни разу в клубе не видела, ни на танцах, ни в кино. Ларису свою ждете?
Он удивленно оглянулся на нее: откуда ей известно это имя?
Лиля удовлетворенно улыбалась, — видно, давно готовила это неожиданное сообщение.
— Ты — фрукт, — только и сказал Миронов.
— Думали, не знаю? А я знаю. Почему вы ее бросили? Надоела?
— Возможно.
— С ума посходили мужчины, — повторяла Лиля сакраментальную фразу барака.
Потом приходила Фаина, улыбалась, видя Лилю с Мироновым, неискренне выговаривала Лиле — человек работает, не видишь разве, мешаешь — и уводила с собой. В дверях Лиля оборачивалась, подмигивала Миронову: видите какая, ладно, не будем перечить старухе.
Однажды после собрания Миронов зашел на танцплощадку, в саду при клубе. С танцплощадки доносились звуки радиолы, и кто-то из молодых инженеров предложил:
— Пофокстротим?!
Они поднялись на площадку. В толпе девушек Миронов увидел Лилю рядом с Ириной — дочкой инженера Колчина, приземистой девочкой с толстыми косами. Ирина обернулась к Лиле, Лиля отрицательно качнула головой, Ирина пошла танцевать с другой девочкой, и остальные девушки пошли танцевать, и на том месте, где они только что стояли, осталась одна Лиля. Она стояла на другом конце площадки, фонари светили тускло, и между Мироновым и Лилей были танцующие, и все равно Лиля была ему видна, видна ее беленькая головка, ожерелье из янтаря на груди, ожерелье, которое он видел как-то на Фаине, и был виден взгляд ее, обращенный в его сторону. Он подошел к ней, улыбаясь, и она положила ему руку на плечо с серьезным выражением лица и на какую-то долю секунды раньше, чем он сказал «потанцуем».
Она танцевала несколько напряженно, привыкла танцевать с девушками за кавалера. Но потом освоилась и стала двигаться легко и послушно. Миронов всегда хорошо танцевал, любил танцевать и удивлялся тому, что ничего не забыл.
Они танцевали и вальс, и румбу, и краковяк. Иногда Лиля поднимала к нему лицо, глаза ее счастливо улыбались тому, что у нее настоящий кавалер, они так хорошо танцуют и все смотрят на них.
Миронов вышел с товарищами выпить пива, и, когда вернулся, Лиля схватила его за руку и увлекла в круг, боясь пропустить танец, как боялся пропустить танец и он когда-то. И он не уходил с площадки, пока не кончились танцы, хотя было уже поздно и завтра ему было рано вставать на завод.
В перерыве между танцами он познакомил Лилю со своими товарищами. Она протянула каждому руку со сдержанностью, которой барачные девчонки ограждают себя от развязности барачных мальчишек. Сейчас эта сдержанность выглядела даже величественно.
— Старик, а ведь она красотка, — шепнул Миронову кто-то из ребят.
Возвращаясь домой, они перелезли через каменный забор, ограждавший заводские подъездные пути и выщербленный в том месте, где много лет через него перелезали жители бараков, сокращая себе путь из города. Миронов спрыгнул с забора, протянул руки, волосы ее мягко коснулись его лица. И он осторожно поставил ее на землю, чтобы она не оступилась о высоко положенные шпалы, пропитанные смолой и мрачно черневшие в свете луны.
Уже у дверей барака он спросил:
— Натанцевалась сегодня?
— Да, — прошептала Лиля, подняла голову и посмотрела ему в глаза.
Ему хотелось покурить перед сном, но он не мог стоять здесь ночью с этой девочкой.
— Ну, давай руку!
Она посмотрела на него с грустью.
— Ну, ну, — сказал Миронов, — тебе уже давно пора спать.
Дома он снял пиджак, развязал галстук. Ему послышался шорох в узком барачном коридоре, сердце его забилось. Он прислушался. Все было тихо. Он открыл окно, закурил. Одинокие фонари тускло освещали бараки — прижатые к земле длинные темные коробки, набитые спящими людьми.
Имеет ли он право на любовь этой девочки? Ей семнадцать лет. Когда он вернулся из армии, он поразил ее детское воображение. «Военная форма вам больше идет…» Теперь, воспитанная Фаиной, выросшая в бараке с его откровенными нравами, избалованная мужским вниманием, она ищет любви — ничего другого не было перед ее глазами. Нет, пусть поживет, поборется, обретет другую цель.
Он вспомнил Ларису. Это был совсем неплохой год, год, что он провел с Ларисой. И все же он оставил ее… Она сказала ему:
— Ты должен думать о себе. В конце концов ты должен подумать и обо мне.
